Герои, почитание героев и героическое в истории - Томас Карлейль

Действительно, сравнивая Шекспира со всяким другим проповедником, со всяким другим певцом из существовавших когда-либо в мире, даже с Эсхилом или Гомером, почему мы не можем допустить, что он, ввиду его правдивости и универсальности, будет так же долговечен, как и эти последние? Он так же искренен, как они. Он так же глубоко захватывает вещи, как они, проникая до всеобщего и вечного. Но что касается Магомета, то, я думаю, для него было бы лучше, если бы он не был в такой мере сознательным! Увы, бедный Магомет! Все, что было в нем сознательно продуманным, оказалось лишь одним заблуждением, пустотой и пошлостью, как это в действительности всегда бывает. А того, что было в нем истинно великим, он также не сознавал. Он не сознавал, что он был диким львом Аравийской пустыни, его речь звучала подобно могучим раскатам грома, благодаря вовсе не тем словам, о которых он думал, что они велики, а тем действиям, чувствам, истории, которые действительно были велики! Коран его превратился в нелепую книгу велеречивой благоглупости. Мы не верим, подобно ему, что Бог диктовал ее! Великий человек в данном случае, как и всегда, являет собою силу природы: все, что в нем оказывается действительно великим, исходит из неизъяснимых глубин ее.

Хорошо. Таков наш бедный варвикский крестьянин, достигший наконец положения директора театра, так что он мог жить, не прибегая к милостыне. На него граф Саутгемптон93 бросил несколько благосклонных взглядов; а сэр Томас Льюси – превеликое спасибо ему за то – хотел отправить его на галеры! Пока он жил среди нас, мы не считали его богом, как некогда Одина! По этому поводу следовало бы многое сказать. Но я скажу коротко или, вернее, повторю сказанное уже раньше. Несмотря на печальное положение, в каком находится в настоящее время культ героев, посмотрите, чем этот Шекспир стал в действительности для нас. Разве мы не отдали бы охотно любого англичанина, целого миллиона англичан, за нашего стратфордского крестьянина? Соберите целый полк из самых высших наших сановников, и мы согласимся обменять всех их на него одного. Он – величайшее наше достояние, какое только мы приобрели до сих пор.

В интересах нашей национальной славы среди иноземных народов, как величайшее украшение всего нашего английского строительства, мы ни в коем случае не отступились бы от него. Подумайте, если бы нас спросили: англичане, от чего вы согласны скорее отказаться – от своих индийских владений или от своего Шекспира? Что предпочтете вы – лишиться навсегда индийских владений или потерять навсегда Шекспира? Это, конечно, был бы очень трудный вопрос. Официальные люди ответили бы, несомненно, в официальном духе. Но мы со своей стороны разве не чувствовали бы себя вынужденными ответить так: останутся ли у нас индийские владения или не останутся, но мы без Шекспира жить не можем! Индийские владения, во всяком случае, когда-нибудь отпадут от нас, но этот Шекспир никогда не умрет, он вечно будет жить с нами. Мы не можем отдать нашего Шекспира!

Оставим наконец всякие возвышенные соображения и взглянем на Шекспира как на достояние реальное, полезное, взглянем на него с меркантильной точки зрения. Англичане, населяющие ныне этот остров, собственно Англию, в непродолжительном времени будут представлять лишь незначительную часть всех англичан. Скоро настанет время, когда во все стороны – к Америке, Новой Голландии94, на восток и запад до самых антиподов будет простираться царство саксов. Оно захватит громадные пространства земного шара. Что же в таком случае будет удерживать всех их вместе, объединять всех в действительно единую нацию? Что не даст им восстать друг на друга и бороться? Что, напротив того, заставит их жить в мире, в братском общении между собою, поддерживая друг друга? Вот поистине величайшая практическая проблема, дело, которое предстоит совершить всякого рода верховным авторитетам и правительствам. Но кто же или что же в действительности совершит его? Парламентские акты, первые министры со своею административною властью бессильны в данном случае. Парламент, насколько мог, содействовал отпадению от нас Америки. Не сочтите за фантазию то, что я сейчас скажу вам, ибо в этих моих словах много реальной правды. Есть, скажу я, один английский король, которого ни время, ни случай, ни парламент, ни целая коалиция парламентов не может свести с трона! Король этот – Шекспир.

Разве он действительно не сияет над всеми нами в своем венчанном превосходстве, как благороднейший, доблестный и вместе с тем могущественнейший лозунг нашего объединения, лозунг нерушимый и поистине более важный с этой точки зрения, чем всевозможные другие средства и ресурсы? Пройдут целые тысячелетия, а лучи, как бы нисходящие от него, будут по-прежнему осенять народы, ведущие свое происхождение от нас, англичан. В Калькутте и в Нью-Йорке, повсюду, где только будут жить англичане или англичанки, какого бы рода у них ни были власти предержащие, они будут говорить друг другу: «Да, Шекспир – наш. Мы породили его, мы говорим и думаем заодно с ним, мы одной с ним крови, одной расы». Политику, действительно одаренному здравым смыслом, также следует подумать об этом.

Да, поистине великое дело для народа – обладать явственным голосом, обладать человеком, который мелодичным языком высказывает то, что чувствует народ в своем сердце. Италия, например, бедная Италия, лежит раздробленная на части, рассеянная. Нет такого документа или договора, в котором она фигурировала бы как нечто целое. И однако благородная Италия на самом деле – единая Италия. Она породила своего Данте, она может говорить! Представьте теперь всероссийского царя. Он силен, располагая множеством штыков, казаков и пушек. Он с большим искусством удерживает политическое единство на такой части земного пространства; но он еще не умеет говорить. В нем есть нечто великое, но это немое величие. Ему недостает главного – голоса гения, – для того чтобы его слышали все люди и во все времена. Он должен научиться говорить. До тех же пор он не более и не менее как громадное безгласное чудовище. Все его пушки и казаки превратятся в прах, в то время как голос Данте по-прежнему будет слышим в нашем мире. Народ, у которого есть Данте, объединен лучше и крепче, чем это может сделать безгласная Россия. На этом мы и покончим с тем, что хотели сказать относительно героев-поэтов.

Беседа четвертая Герой как пастырь. Лютер: реформация. Нокс: пуританизм

Нашу настоящую беседу мы посвящаем великим людям как духовным пастырям. Мы уже несколько раз пытались выяснить, что герои всякого рода, по существу, созданы из одной и той же материи. Раз дана великая душа, открытая божественному смыслу жизни, то дан и человек, способный высказать и воспеть это, бороться и работать во имя этого величественным, победоносным, непреходящим образом. Дан, следовательно, герой, внешняя форма проявления которого зависит от времени и условий, окружающих его.

Пастырь, как я понимаю его, это также до известной степени пророк, он также должен носить в своей груди свет вдохновения. Он руководит культом народа, является звеном, связующим народ с невидимой святыней. Он – духовный вождь народа, как пророк – духовный король его, окруженный многими полководцами. Он ведет народ в Царство Небесное, руководя им надлежащим образом в земной жизни и в повседневном труде. Идеал его – также быть голосом, ниспосланным с невидимых небес, голосом, изъясняющим и раскрывающим людям в более доступной форме то же самое, что возвещает и пророк: незримые небеса, «открыто лежащую тайну вселенной», для чего очень немногие имеют достаточно проницательный глаз! Он тот же пророк, но у него нет блеска, свойственного этому последнему, блеска, поражающего и внушающего благоговейный ужас. Он светит своим мягким, ровным сиянием, как светильник повседневной жизни. Таков, говорю я, идеал духовного пастыря. Таков он был в древние времена. Таким он остается ныне и таким же останется во все будущие времена.

Всякий очень хорошо понимает, что необходимо относиться с большой терпимостью, когда речь идет об идеалах, осуществляемых на деле, – очень большой терпимостью. Но пастырь, совершенно не соответствующий тому, что предписывает ему идеал, не имеющий даже этого идеала в виду и не стремящийся к нему, представляет личность, о которой мы сочтем за лучшее вовсе не говорить здесь ничего.

Лютер и Нокс, по прямому своему призванию, были пастырями и совершали действительно надлежащим образом свое служение в обычном смысле этого слова. Однако мы считаем более уместным рассмотреть здесь их историческое значение, то есть скорее как реформаторов, а не пастырей. Во времена более спокойные были, быть может, и другие пастыри, равным образом замечательные по преданному исполнению своих обязанностей, как руководители в деле народного поклонения. Благодаря своему неизменному героизму они вносили небесный свет в повседневную жизнь народа. Вели его по надлежащему пути вперед, как бы под верховным руководством Бога. Но когда путь оказывается неровен, исполнен борьбы, затруднений и опасностей, то духовный полководец, ведущий народ по такому пути, приобретает преимущественный, перед всеми другими, интерес для пользующихся плодами его руководства. Это – воинствующий и ратоборствующий пастырь. Он ведет свой народ не к мирному и честному труду, как в эпохи спокойной жизни, а к честной и отважной борьбе, как это бывает во времена всеобщего насилия и разъединения. Это представляет более опасное и достойное служение, безразлично, будет ли оно в то же время более возвышенным или нет.