Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество - Виталий Шипаков

В белом шелковом, расшитом жемчугом платье, со стянутыми в косу с красной лентой волосами и отрешенным взглядом огромных глаз, которые казались почти что черными на бледном, как отбеленный холст лице, та была не то, чтобы божественно красива, а просто дьявольски прекрасна. И хорунжий склонил свою лихую голову, в глубине души почуяв, что и он далеко не равнодушен к чужой жене и любовнице.

Княжич появился за полночь, когда многие уже стали думать, что он вовсе не придет. Войдя в покои, Иван смахнул с кудрей осыпавший их снег, после чего направился к молодым. Шел он не своей танцующей походкой, а каким-то неверным, пьяным шагом, хотя был совершенно трезв. Подойдя к своему месту, но не садясь, есаул наполнил кубок и, стараясь не глядеть на Еленку, обратился к Новосильцеву.

– Поздравляю тебя, князь, и тебя, княгиня, – при этом он не удержался и коснулся кончиками пальцев Еленкиной косы. – Совет вам да любовь, – выпив чару одним духом, есаул по-юношески звонким от волнения голосом добавил: – Никто из нас ни в чем не виноват – просто, знать, судьба нам выпала такая.

– Да ты чего стоишь? Садись, ешь-пей, – начал приглашать его князь Дмитрий.

– Благодарствую, Дмитрий Михайлович, только чтото нездоровится мне ныне. Видно, к непогоде рана разболелась. Я лучше пойду, посплю.

Иван, похоже, не лгал. По крайней мере, лихорадочный блеск глаз служил ему весомым оправданием.

– К тому же надо еще к встрече с государем приготовиться. Ты как, не передумал казачков-разбойничков царю Грозному вести на показ?

– Да нет, уговор наш в силе, завтра же поедем, и так все сроки вышли.

– Ну и ладно, вот в первопрестольной вашу свадьбу и доиграем. А то как-то стеснительно в монастыре гулять. Ты же знаешь, я в пьянстве удержу не знаю – разойдусь, так всех монашек распугать могу, – в глазах Ивана полыхнул уже не болезненный, а лихой разбойничий блеск.

– Это верно, – пронесся над столом одобрительный ропот. Казаки были рады, что их атаман, несмотря на все постигшие его невзгоды, остался прежним Ванькой Княжичем – бесшабашным, неуемным, отчаянным.

– Стало быть, до завтра, князь, – прощально взмахнув рукой, Иван покинул трапезную, но уже не разболтанным пьяным шагом, а уверенной, по-волчьи легкой походкой.

Держаться бодро хватило сил лишь до порога. Выйдя за дверь, Княжич прислонился к холодной, каменной стене. «Садись, ешь-пей», – вспомнил он приглашение Новосильцева.

«Тут не только пить, жить не хочется», – подумал Ванька и, чувствуя, что если простоит еще хоть полминуты, то вернется да натворит бог знает что, почти бегом направился к воротам.

Как только Иван вышел, Еленка поднялась из-за стола, выдернула ленту из косы и, встряхнув своею серебристой гривой, словно норовистая кобылка, приказала вскочившему вслед за нею мужу.

– Не ходи за мной, я скоро вернусь.

Провожаемая полусотней мужских взглядов, средь которых были испуганные, завистливые и даже блудливые, но ни одного осуждающего, она величественной поступью вышла из трапезной.

Догнать Княжича ей удалось уже за монастырской стеной. Позабыв про гордость, Еленка жалобно окрикнула:

– Ванечка, постой, – и, скользя сапожками да спотыкаясь на обледенелой дорожке, побежала к остановившемуся, но не сделавшему ей навстречу ни шага Ваньке.

– Говоришь, никто ни в чем не виноват? А где ты раньше был? Я тебя два месяца ждала, все слезы выплакала. Что мне было делать после того, как ты сам меня просватал Новосильцеву?

В голос заревев, Еленка стала колотить маленькими, но сильными кулачками Ивана в грудь. Тот вздрогнул и тихо застонал. Враз прервав свой плач, литвинка испугано спросила:

– Что с тобой?

– Ничего.

– Я же вижу, – откинув полы кунтуша, отчаянная сумасбродка рванула на Княжиче рубашку. При виде свежего багрового рубца напротив сердца она в ужасе воскликнула: – Так ты что, опять был ранен?

– А что ж еще-то, кроме раны или смерти, задержать меня могло, – отрешенно промолвил Ванька, пытаясь запахнуть кунтуш. Но Еленка снова заревела, поливая слезами израненную грудь любимого, она взмолилась:

– Господи, да когда ж все это кончится?

Услыхал ли бог ее мольбу – неизвестно, отвечать пришлось Княжичу, и он ответил, все так же отрешенно:

– Когда убьют, тогда и кончится, – затем, немного помолчав, попросил: – Оставь меня, Елена, ступай к мужу, довольно Дмитрия Михайловича срамить, ему сейчас не легче нашего.

– Скорей всего, что так, – согласилась беглая невеста, припомнив рассказ монаха-опричника, и тут же, словно малое дите, обиженно спросила: – Бросишь нас теперь? – под «нас» Еленка подразумевала себя и их еще не народившегося сына, но Ванька понял иначе, а потому ответил:

– Не знаю, не могу я против бога идти, но и вас с князем Дмитрием оставить на произвол судьбы в такое время тоже не по-христиански будет. Неизвестно, как твоего мужа встретят на Москве. Кольцо когда еще говорил, что под доносы, на него написанные, царевы дьяки сундук отдельный завели, а уж он-то зря не скажет. Да и со мной не все так благостно, как кажется. Ежели узнает Грозныйцарь, что я у побратима есаулом был, может все мои заслуги позабыть. Так что не печалься понапрасну, государь, он милостив, наверняка кому-нибудь из нас двоих голову отрубит, тогда-то все само собой и образуется.

– Господь с тобой, – опять воскликнула Еленка, охваченная страхом и за мужа, и за полюбовника.

– Да шучу я, шучу. Эка переполошилась, а еще полковничья дочь, – усмехнулся Княжич.

Знай Иван, что слова его почти пророческие, но от царевой милости погибель обретет не он, не Новосильцев, а Елена, вряд ли бы ему пришла охота шутить.

– Вань, а ну ее, Москву. Давайте лучше где-нибудь в глуши построим дом и будем там все вместе жить. Казаков твоих к себе возьмем, сколько можно им ради хлеба насущного разбойничать. Денег у меня в избытке, не то, что на усадьбу, на дворец хватит, еще и детям останется, – мечтательно промолвила литвинка, прижимаясь к есаулу.

Умиленный ее наивностью, Иван вновь не смог сдержаться от насмешки.

– Да ты, девка, прямо как султан турецкий, гаремом решила обзавестись.

– Зря смеешься, – обиделась красавица. – Вот отец мой так и поступил. Когда король Август умер, а на его место иноземцы пришли – сначала француз Генрих9 полоумный, потом хромой мадьяр, он на все плюнул, собрал друзей и удалился в свое имение. Ты бы только знал, как мы славно жили.

«Жили-то вы, может быть, и славно, только чем все кончилось», – подумал Ванька, но огорчать любимую не стал, лишь назидательно изрек: – Тут тебе не Речь Посполитая. Наш царь-изувер из-под земли достанет. На Дон и то, вон, свои когти запустил.

Видя, что Еленка вся дрожит, Княжич снял кунтуш, накинул ей на плечи и, крепко обняв, заявил:

– Ничего не бойся, надо будет, так и от царя отобьемся, а теперь иди, как бы князя от своеволья твоего удар не хватил.

На том они расстались. Окрыленная примирением с любимым Еленка побежала к гостям, а Иван, не чуя холода от избытка чувств, в разорванной почти что до пупа рубахе направился на постоялый двор. Кунтуш ему вернул под утро полупьяный Разгуляй. Он был единственный, кто твердо держался на ногах, потому и удостоился доверия княгини. Остальные станичники, включая отрока Максимку и даже трезвенника Игната, еле-еле добрались до ночлега. Только богу одному известно, как никто по дороге не замерз. Оттого-то только в середине следующего дня есаул сумел поднять свое хмельное воинство в поход на Москву.

Отправив стрельцов под началом Бегича вперед, якобы с дозором, есаул построил казаков у ворот монастыря, а Митька, желая порадовать Новосильцева, даже развернул хоругвь Хоперского полка. Время шло, но князь с княгиней не появлялись.

– Ишь, как долго милуются, – позавидовал кто-то из станичников.

Княжич был уверен, что после их вчерашнего объяснения Еленка не допустит к себе мужа, да и тот вряд ли станет настаивать, не такой Дмитрий Михайлович человек. Однако, чтобы убедиться в этом окончательно, он окликнул Лысого:

– Никита, будь любезен, сходи, поторопи.

Не обделенный умом казак вернулся очень скоро, с выпученными от изумления глазами.

– Ну, братцы, дела. Захожу к князю Дмитрию, а он лежит один на холостятском своем лежбище да смотрит в – потолок. Я спрашиваю, где княгиня? Он и говорит, не знаю, должно быть, у себя, в дорогу собирается.

– Ладно, хватит языком трепать. Не наше дело, кто из них где спит, как-нибудь уж сами разберутся, – сердито перебил Никиту Ванька, но при этом в очах его зажглись радостные искорки – Скоро ль выйдут-то?

– Выйдут, никуда не денутся, – ответил Лысый, блудливо усмехнувшись, он предупредил: – Смотри, с коня не свались.

И Елена вышла. С коней казаки, конечно, не попадали, однако рты раскрыли все, начиная с Ивана и кончая Бешененком, оттого, что взору их явилась не красавицакнягиня, которую они видели вчера, а отчаянная атаманша. На голове Еленки красовалась лихо заломленная шляхетская шапочка с квадратным малиновым верхом, украшенная белым страусовым пером, о каком мечтал когда-то Сашка Маленький. Плечи укрывала короткая соболья шубейка, подпоясанная златотканым поясом. Пояс сей не только подчеркивал осиный стан литвинки, за него был заткнут новехонький кремневый пистолет, а на боку висела сабля. Точеные, туго обтянутые замшей ноги были обуты в красные сапожки со звонкими серебряными шпорами. В своем воинственном виде любимая представилась Ивану, да и другим казакам, не только красивой, красавицей она была всегда, но какой-то особенно родной.