Закон - Роже Вайян

Пляж невелик — шагов пятьдесят в длину и шагов пятнадцать в ширину. Когда плывешь вдоль берега на лодке, его и вообще не заметишь, если, конечно, не знать, что он существует, просто узенькая полоска белого песка, и жмется она к подножию утеса в глубине бухты.

По сравнению с размерами пляжа вход в пещеру кажется огромным. Просто пролом во всю ширину бухточки, с противоположной от трабукко стороны. Так и кажется, что скала разинула рот, раскрыла свою ненасытную пасть.

Еще находясь на пляже, Франческо решил, что достаточно одного взгляда, чтобы изучить внутренность пещеры. Ему встречались пещеры куда более таинственные. Он снова подумал, что донна Лукреция поступила весьма и весьма неблагоразумно, выбрав эту зияющую пасть, открытую даже беглому взгляду. Достаточно хотя бы лодке просто приблизиться к берегу.

Только когда он сам проник в пещеру, где пятнами лежала густая тень, он понял, что за первым проломом есть еще тайники. Но пусть сначала глаза попривыкнут к темноте.

Почва под ногами была неровная, в левой стороне горбилась уступами, шла террасами, вся в выступах, выбоинах, в зазубринах, еле освещенных светом, который, казалось, сочился из самой толщи каменного свода. Зато с правой стороны почва оседала, открывая вход во вторую залу, глубоко уходящую в самое нутро гористого мыса, сверху она была накрыта, как куполом, хаотическим нагромождением камней, вершина его терялась где-то высоко во мраке, а еще дальше угадывался вход в третью залу, за траншеей, вырытой тосканскими археологами.

Добравшись до конца первой залы, Франческо обернулся лицом к свету. В зубчатое отверстие вписывалась вся бухта, затянутая легчайшей дымкой, что объяснялось преломлением солнечных лучей на поверхности воды, перешеек, оливковые плантации дона Чезаре, белоснежные террасы Порто-Манакоре, идущие вверх к подножию храма святой Урсулы Урийской, пляж, апельсиновые и лимонные плантации. Из этой-то знойной дымки и возникнет донна Лукреция.

В пещере было холодно. Почва сырая, того гляди поскользнешься. От влажных каменных стен идет какой-то подозрительный запах.

Вдруг внимание Франческо привлек свет, который, казалось, сочится слева сквозь скалистые глыбы. Он вскарабкался по каменистым зубьям, добрался до выступа, до миниатюрной терраски. Тут только он обнаружил, что сбоку в скале есть пролом, оттуда-то и падал дневной свет.

Через это отверстие, находящееся в глубине пещеры с левой ее стороны, чуть выше уровня моря, он увидел трабукко. Всего в двухстах — трехстах метрах отсюда. Франческо видны были снизу раскинутые веером стрелы, нависшие над морем, видно было все хитросплетение тросов, канатов и веревок. Сигнальщик стоял на середине центральной стрелы, держась обеими руками, как распятый, за боковые канаты, голову он нагнул, внимательно следя за всем, что происходило там, в морских глубинах.

Пристроившись на дощатой галерейке, опоясывающей скалу, двое подручных мальчишек тоже сверлили глазами морское дно.

Остальной экипаж стоял у воротов в ожидании сигнала.

Франческо нетрудно было бы вообразить, что сигнальщик и мальчишки-подручные, смотрящие в море, то есть как раз в его направлении, внимательно следят за ним. Но он понимал, что они не могут его видеть, потому что лев-солнце, играющее на поверхности воды, било им в лицо, а он сам находился во мраке пещеры.

Под ногами сигнальщика один из канатов удерживал что-то движущееся под водой. По мере этого передвижения канат то больше, то меньше отклоняется от вертикальной линии, описывает на поверхности воды круги, овалы, зигзаги и прямо как по отвесу возвращается на свое место к ногам сигнальщика, потом снова отклоняется.

Франческо десятки раз наблюдал работу трабукко, так что все эти маневры для него не секрет.

Рыбаки готовятся ловить рыбу «с подсадным». Это один из способов лова, практикуемый с высоты этого сухопутного траулера, и, без сомнения, самый завораживающий способ. Поэтому-то Франческо — весь внимание.

Ранним утром, а возможно, и накануне вечером рыбакам посчастливилось поймать рыбину, которая по-итальянски зовется «кефалью», во Франции, на Средиземноморском побережье, «голавлем», а на Атлантике «лобаном».

Если попадется один лобан, значит, жди второго: лобаны умеют завлекать в сети своих собратьев. Самое трудное — поймать первого лобана, но еще важнее, чтобы он был жирный, здоровенный, игривый — другими словами, мог бы служить хорошим подсадным. Вот этого-то первого, подсадного лобана, именуемого по-итальянски richiamo, «приманный», отпускают обратно в море, привязав на веревку — достаточно длинную, чтобы он мог без помех плавать внутри сети, но достаточно короткую, чтобы он не приближался к ее стенкам.

Как и другие юноши из Порто-Манакоре, Франческо частенько бегал к трабукко и поэтому без труда представлял себе сейчас все перипетии лова.

Вот-вот появится (или уже появился) второй лобан, подплывет к первому, тому, что на веревочке, другими словами, к подсадному, и буквально прилепится к нему чуть позади, так что голова его придется на уровне спинных плавников первого, совсем так, как во время гонок велосипедист катит впритирку к лидеру, чуть не касаясь своим передним колесом его заднего. Второй лобан выписывает те же круги, что и первый, те же овалы, зигзаги, завитушки, заплывает вслед за ним под камни, вместе с ним возвращается в центр сети, прямо под ноги сигнальщику, точно приклеенный, то замедляя, то ускоряя ход, в зависимости от поведения подсадного.

Тут откуда ни возьмись появится третий лобан, прилепится ко второму так, что голова его придется на уровне спинных плавников второго. А потом четвертый, пятый, потом целый косяк лобанов, и они тоже будут колесом кружить по следу подсадного, без конца выписывая такие же круги, овалы, зигзаги, завитушки.

Тут уж сигнальщик должен знать и решать в мгновение ока, сжавши весь свой жизненный опыт рыбака на трабукко в единое слово, и бросить его в нужный момент: «Эй, давай, давай!» — и бросить не раньше, чем все замешкавшиеся рыбины присоединятся к косяку — да, поди угадай, все ли присоединились или нет? — но и не дай бог запоздать, а то подсадной, ослабев от бессмысленного своего верчения, вдруг вяло остановится под ногами сигнальщика, бессильно повиснув на веревке, и тогда весь косяк распадется; сигнальщик не успеет еще крикнуть Свое: «Давай, давай!», как все лобаны уже выплывут из сети.

Из отверстия, пробитого зимними прибоями в стенке пещеры, Франческо следит за кругами, что описывает веревка, следуя за движениями подсадного. Сколько рыбы в косяке? В своем воображении Франческо видит огромных черных рыбин с блестящими боками, с плоской, словно приплюснутой башкой, с сильной челюстью, прочерченной белой полоской так, что кажется, будто выпячена нижняя губа. Голова Франческо бессознательно поворачивается справа налево, слева направо, совсем как у сигнальщика, совсем как у двух подручных мальчишек, внимательно следящих за маневрами подсадного. Уж не слишком ли передержал подсадного сигнальщик?!

Тут только Франческо начинает понимать, что он предпочел бы сейчас находиться у трабукко, следить за маневрами косяка и чтобы билось, как бешеное, сердце, и чтобы спирало дух в ожидании, когда сигнальщик крикнет свое «Давай, давай!», повинуясь которому послушно захлопнется пасть сети, и рыбаки бросятся к воротам, а он тоже бросится им помогать — словом, предпочел бы быть там, а не ждать в этой пещере свою возлюбленную.

Но тут же он гонит эту мысль, столь недостойную той страсти, которой он так горд.

Он отходит от пролома. Оборачивается. Донна Лукреция шагает по песку, прямая, высокая, в платье с длинными рукавами, с закрытым воротом, вся повитая ослепительным светом солнца-льва. Она входит в пещеру.

И вот они стоят лицом к лицу при входе в пещеру, под солнцем, десятикратно отраженным гладью моря и белоснежным песком пляжа.

Они молча глядят друг на друга.

На Франческо синие бумажные брюки, сужающиеся книзу, грубо простроченные белыми нитками на боках — словом, на ковбойский манер; рубашка по самой-самой последней моде нынешнего лета, без верхней пуговицы, потому что на морских курортах галстука не носят, но рубашка и не распахнута на груди, потому что на месте застежки пришито нечто напоминающее жабо, как в достославные минувшие времена, длинные рукава засучены выше локтя — чтобы чувствовалась в туалете небрежность.

Донна Лукреция про себя решает: когда они в скором времени будут жить вместе в Северной Италии, придется ей отучить его одеваться по последней моде, особенно по последней неаполитанской моде.

А его, его терзает тошнотворная тоска. Ведь впервые он очутился в таком уединенном месте со своей возлюбленной, и полагалось бы ему, думает он, схватить ее в свои объятия, покрыть поцелуями. Но она смотрит на него, неподвижная, безмолвная, строго одетая. Что же ему прикажете делать? В чем, в сущности, состоит его долг?