Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Бабушка умерла от лейкемии в 1956 году. Она лечилась от нее много лет, главным образом мышьяком. В последние месяцы, когда она уже не вставала, за ней ухаживал мой дед, которому тогда было почти восемьдесят лет; по выходным мама приезжала из Монтерея ему помочь. Всех изумляла его феноменальная выносливость.

Когда бабушка умерла, мне было шестнадцать лет – столько же, сколько ей на тамбовской фотографии. Я стыдилась того, что на похоронах ни разу не заплакала; только повзрослев, я осознала, что в самые тяжелые минуты плакать мне не дано. Бабушку похоронили на Сербском кладбище в Сан-Франциско, откуда дед отправился прямо в Монтерей, где и жил с нами до самой смерти. На ее могиле он вскоре поставил красивый памятник; его похоронили там же семь лет спустя.

Татьяна Александровна Павлова-Билимович, или Моя мать

После смерти отца мама стала носить его пижаму и даже выходила в ней на прогулку, надев сверху пальто. Пижама словно оживляла папу, играя роль своеобразного фетиша. После маминой смерти я начала причесываться ее гребешком: он вызывал ее в моей памяти, но я не осознавала, что вторю ей. Осознание принесли мемуарный жанр и предполагаемая им рефлексия. Одно время в память о дедушке я носила его обручальное кольцо, перешедшее ко мне. Семейные объекты памяти, которые хранились у мамы, теперь у меня. Среди них есть кусок рубашки маминой любимой тети Лины, помеченный ее именем, – думаю, что он мне и предназначался. Вещи ушедших, как часть вместо целого, метонимически материализуют память о них; говоря по-литературоведчески, метонимия, основанная на сопоставлении по смежности, структурирует фетишистское сознание. Слову «фетишизм», которое в психоанализе Фрейда означает перенос эротического влечения с целого на часть, я тут придаю иное значение. Он относится к семейной памяти.

Отец умер в больнице. В последние дни мы с мамой, братом и моей дочкой по очереди дежурили в его палате. Мама, которой было восемьдесят шесть лет, держалась героически, но на похороны пойти уже не смогла, ей отказали ноги, а через некоторое время она надела папину пижаму. Чтобы штаны не спадали, она застегивала их английской булавкой. В ответ на наши с братом советы одеться мама отвечала, что между пижамными штанами и брюками – последние десять лет своей жизни она ходила в брюках – практически нет разницы.

Приезжая в Монтерей из Беркли, я старалась вывозить ее на берег океана, напоминавший ей об отце, который любил там гулять. После одной из таких прогулок она захотела выпить кофе в ресторане с видом на океан, куда они с папой часто ходили; он заказывал яблочный пирог, а она – кофе с круассаном. К своему стыду, я не исполнила мамину просьбу – меня смутила поношенная пижама. «Оля, какая ты все-таки мещанка, – сказала мать, – какая разница, во что я одета». Моя коллега и подруга Ирина Паперно любит рассказывать эту историю. Действительно, какая разница, во что старушка была одета! Вместо ресторана мы посетили католическую церковь, которую мама тоже любила, потому что там стояла скульптура любимой ею Маленькой Терезы, кармелитской монахини[180]. Мама умерла 19 декабря 1996 года в возрасте восьмидесяти девяти лет; ее тело отвезли в покойницкую именно этой церкви.

Читателю может показаться, что, начав с этой истории, я проявила неуважение к матери. Но это не так. Поставив внешнюю благопристойность выше ее желания, я выказала мелочность, а она повела себя как человек нестандартный, каковым всегда и была. Виньетка о пижаме характеризует одну из основных примет ее поведения: несоблюдение некоторых условностей. Например, устав однажды от папиной нерешительности при покупке пиджака, мать села на главной улице Монтерея, где мы жили, на тротуар и заявила, что не встанет, пока он не сделает выбора; в пятидесятые годы еще никто не садился на тротуар.

Она отличалась от более «стандартных» матерей моих подруг, которым она этим нравилась. Помнится, в эпоху хиппи мама с гордостью говорила, что те принимают ее за свою. К примеру, в тех же 1960-х годах мой младший брат, Миша, не постеснялся привести домой приятеля, который ходил в юбке. (У нас в гостях был Генерал – так в русской колонии Монтерея называли Ю. Н. Маркова, бывшего советского полковника, воевавшего в РОА – Русской освободительной армии Власова.) Мама умела находить общий язык с такими молодыми людьми, однако после его ухода все-таки недоумевала: «Зачем мужчине носить женскую одежду?» Она тогда не подозревала, что будет ходить в брюках, а в конце жизни в мужской пижаме; я – что однажды поведу себя как сторонница общепринятых условностей.

Татьяна Александровна Билимович родилась в Киеве в 1907 году. Читатель уже знает, что ее мать, Алла Витальевна, была старшей сестрой В. В. Шульгина, отец – Александр Дмитриевич Билимович – профессором экономики в Университете св. Владимира. Последняя их киевская квартира находилась в Липках, в доходном доме купца Бубнова, у которого мамин дед, Д. И. Пихно, кажется, в 1913 году занял денег на постройку сахарного завода. В доме на Елизаветинской улице снимали квартиры и другие профессора Киевского университета, среди них – декан историко-филологического факультета Н. М. Бубнов. Не знаю, приходился ли он родственником владельцу дома.

Как и семья матери, Бубнов эмигрировал в Югославию – все его имущество составляла ручная кладь – и получил место профессора в Люблянском университете, там же, где мой дед. В сохранившихся письмах к маме от ее матери из Любляны он упоминается[181]. Тесен эмигрантский мир. В Югославии он был особенно тесен: там задержалось множество русских профессоров – не столько из-за этнической близости (в особенности к сербам), сколько потому, что Югославия нуждалась в академических кадрах.

Описывая дома в ближайшей округе, мама в первую очередь вспоминала знаменитый Дом с химерами в стиле модерн на Банковской улице, куда ее в детстве водили гулять. Построенный киевлянином Владиславом Городецким, этот дом, украшенный множеством больших и малых скульптур самых разных мифологических существ, тогда являлся новшеством в архитектуре. Думаю, что он до сих пор увлекает детское воображение. В 2011 году, когда мы с моей дочкой Асей приехали в Киев для совместных поисков семейных следов, мы долго рассматривали этот дом – по-настоящему сказочный.

Еще маме помнился дом на Александровской улице, принадлежавший богатому сахарозаводчику Моисею Гальперину. Восстанавливая маршруты маминых детских прогулок, мы с Асей нашли этот напоминающий венецианское палаццо особняк. По ассоциации с ним мама вспоминала, как в раннем детстве, сидя у окна в гостинице на площади Сан-Марко, она слушала, как бьют в колокол бронзовые великаны на часовой башне. Это было во время поездки с родителями за границу; более всего ей запомнилась Венеция и почему-то именно эта деталь.