Ола - Андрей Валентинов

А затем – голоса, уже близко, во дворе. Высунул я голову – точно. Конные, у каждого лошадь заводная рядом.

Значит, гости – и не простые. Звон железный издалека слышно. А этот звук спутать мудрено. Ясное дело, с оружием гости. И оружия этого у каждого – полным-полно.

Этого еще не хватало! Уж не Эрмандада ли пожаловала? Правда, шлемов я не заметил, так, может, сняли шлемы?

Эх, зря я в первую ночь из окошка не выпрыгнул!

За стеною – плач негромкий,Словно маленький ребенокЗлою нянькою обижен.В коридоре – скрип да шепот,Сквозняком холодным дует,Шелестят под ветром кроны,Голоса доносит ветерВперемешку с конским ржаньемВидно, гости у конюшниЛошадей по кругу водят.А в ушах, не умолкая,Плещет вой нечеловечий,А в глазах – пылают свечи,Истекают черным воском,И маркиза де КордоваСнова тянет свои рукиПрямо к горлу моему!

ХОРНАДА XVII. О том, как бежал сеньор Франциско Пенья

К утру вроде как отпустило слегка. То ли из-за солнышка, то ли оттого, что бедняга Адонис плакать перестал – заснул, видать. А может, просто свыкся я. Кому утонуть не суждено? Вот именно, таким пикаро, как я, тем, кто по краешку ходит да на лезвии даги севильяну танцует. А годом раньше, годом позже…

Когда же во дворе оказался, то и вовсе весело сделалось. День прошел, ночь прошла, а я жив! Ну, не славно ли? А там, глядишь, идальго моего увижу, потолкуем о том о сем. В общем, когда мы на дорожке, под старой оливой (высокая такая, выше крыши), нос к носу с ее сиятельством столкнулись, я даже улыбочку изобразил. Добрейший, мол, вам денек, сеньора де Кордова, хорошо ли почивать изволили?

Не ответила. Не увидела. Через меня посмотрела – насквозь.

Эге!

Шагнул я в сторонку, дабы ее сиятельству дорогу не загораживать, глаза потупил слегка, а сам гляжу – не отрываюсь. Ох, не так что-то с маркизой. То есть совсем не так. Во-первых, не узнает никого – ну, точно как сеньор Пенья. Глазами пустыми по сторонам рыщет, губы кривит, словно завыть собирается. Что-нибудь этакое: «О-о-о-о-о! Адони-и-и-с!» Во-вторых, не одна она. И не с беднягой Адонисом, понятно, а с какой-то дамой. Плотной такой, широкоплечей, в черном.

Тут я и ахнул. Да это же дуэнья! Персоной собственной. Жаль, лица разглядеть не успел, только и заметил, что волосы короткие, не женские какие-то. А ступает дуэнья эта черная твердо так, аж гравий трещит, на ногах – туфли-чапины, тяжелые, старинные, такие только у меня дома в Астурии и носят. А ее сиятельство улыбается себе блаженненько, головой крутит – и на руку дуэньи опирается.

И еще показалось, что вроде как постарела сеньора маркиза. Или морщинки легли, или кожа потемнела, серой сделалась.

Ну, это, видать, от ночи бессонной. Спать надо, а не голышом среди свечек выплясывать!

Поглядел я ей вслед и дальше пошел – идальго моего искать. Вокруг дома пробежался – нет его, одних учеников этих, которые с книжками и бородами, встретил (если, конечно, слуг не считать). Я к воротам, а там…

– Эге, парень, да ты, видать, с Берега?

Пятеро… Нет, шестеро даже, рожи – смотреть страшно, кинжалы у пояса, шляпы серые, пастушеские, сапоги высокие, мехом вверх.

Уж не гости ли ночные?

– С Берега и есть, – киваю я с видом невозмутимым. – От Калабрийца. Слыхали, может быть?

Переглянулись рожи, кивнули. Слыхали!

– А мы, стало быть, монтаньес. С Горы, от Риваро Коррехи.

И я о них слышал – о тех, которые с Горы. И о Риваро тоже. Не встречался еще, правда.

– Ты чего, Коста, тоже тут служишь?

Я плечами – дерг. Понимай как знаешь.

– Ну его, маркиза этого! Даже не заплатил. Или мы виноваты, что Бенито Гарсия, дурак старый, попался? Сделали работенку – так плати, не задерживай! А с Гарсией пусть сам разбирается.

Изобразил на лице я сочувствие и дальше пошел. Мне бы удивиться, да за эти дни я напрочь удивляться разучился. А вообще-то говоря, непонятно. С Берегом многие благородные дружат. Кому винцо требуется, кому шелк-бархат, кому кость слоновая (хорошо продается!). А Гора – это же сплошь душегубы-разбойники, Калабриец с ними и дел никогда не имел.

Или их сиятельство в долю вошли – кошели на больших дорогах отбирать?

Ох, и попал же я!

– Нет, нет, Начо, ничего плохого о доме сем, равно как о хозяевах его, сказать не могу. Однако же…

Поглядел я на рыцаря моего, кивнул. В том-то и дело, что «однако же».

Дона Саладо я все-таки нашел. Возле самого дома, на скамеечке каменной. Сидит благородный идальго, голову в шлеме своем мятом опустил. Но не грустный – задумчивый скорее.

– Скажу более, Начо. Нашел я тут понимание, какое редко где встретишь. Не хотелось мне ехать сюда, ибо знаю, что слыву безумцем в глазах людей, истины не разумеющих. Даже дама сердца моего, моя дражайшая супруга…

Вздохнул Дон Саладо, шлемом качнул.

– Здесь же верят мне; и даже лекарь, человек весьма разумный и ученый, сразу же сказал, что не сомневается ни в одном слове моем. Все честно поведал я: что видел, с кем сражался. И о мечте моей, о земле, которую я Терра Граале именую, не умолчал. И что же? Рассудил он, что дана мне свыше способность прозревать нечто, иным людям недоступное.

Не стал я спорить. Видать, у лекаря неведомого своя система имеется: кивать да поддакивать. Не хуже прочих.

– Более того, Начо! – дернул своей мочалкой рыцарь. – Более того! Сказано мне было, что великую пользу могу я принести Кастилии нашей, если сумею дорогу в ту землю открыть. Ибо только таким, как я, сие доступно бывает, иные же вслед пойти смогут.

– Выходит, рыцарь, владетели здешние за державу нашу радеют? – не выдержал я, нашего толстячка вспоминая. Помнится, говорил он, сеньор Рохас, что маркиз де Кордова, пока еще не булькал, первым призвал костры запаливать на Кемадеро да кастильцев на «новых» и «старых» делить. А насчет ее сиятельства у меня и свое мнение сложиться успело.

– Радеют, конечно! – вскинулся Дон Саладо, но тут же сник. – Хотя…

Все-таки неглуп дядька! И улещивают его, похоже, и обхаживают. И все-таки почуял что-то.

А Дон Саладо между тем оглянулся, привстал даже, а затем к самому моему уху склонился:

– Думаю, бежать тебе следует, Начо. И в том бегстве не вижу я стыда, ибо из плена бегут, паче же из темницы. Мне же спокойней будет, и на душу грех не ляжет.

Редко когда меня стыд пробивает – кожа уж больно дубленая. А тут – пробило. Насквозь! Это же кто кого сюда затащил, кто за кого деньги взял?

– Спасибо, – говорю, – сеньор. Да только вместе мы убежим.

Говорю – а сам отворачиваюсь, на него смотреть не хочу. Где уж тут убегать, особенно если вместе.

Вздохнул Дон Саладо, за бороду-мочалку себя дернул:

– Негоже мне бежать, Начо. Надо будет – проложу себе дорогу верным мечом, как истинному рыцарю надлежит!

Ну, что с него взять, с дядьки этого?

Думал – посплю. Дело нужное, особливо ежели ночью не довелось почти. Оно и про запас поспать не во вред, потому как еще одна ночь предстоит. А ночью в доме этом – самая жизнь начинается.

Думал – да не пришлось.

Только в коридор меня завели да замком за спиною щелкнули, услыхал я крик. Страшный такой, отчаянный. Даже не понял сперва, кто это голос подает. Или гостей здешних уже резать начали?

Оказалось – не режут. Сам по себе кричит – сеньор Пенья, Адонис который. На кровать упал, бьется, пена на губах. Отпоил я его водой, подождал, пока затихнет.

Делать-то чего? Лекарей и прочих умников – полон дом, а сюда хоть бы какая собака забежала! Стукнул я в дверь коридорную, затем кулаками забарабанил. Да куда там, даже не кашлянули в ответ. Плюнул, к соседу постучал – тому, что с бородой. И тоже – молчок. Я к стеночке, которая на три буквы («гимель» – «бейт» – «гимель») открывается, – мертво! То ли засов задвинули, то ли бревном подперли.

Помирай, мол, сеньор Адонис, не надобен более.

Выпили – и выбросили!

Долго я рядом с ним сидел, с сеньором Пенья. Оклемался он чуток, в разум пришел, стал чего-то говорить. Да не понять только – тихо очень. Одно лишь уразумел: не хочу, мол, тут умирать. Грешно без исповеди да еще в стенах этих.

Стал я его, конечно, успокаивать, а самого злоба разбирает. Если уж не лекаря, так хоть попа привели бы! Или тут одни мавры живут? Так даже мавры к нашим, которые в Алжир попали, в рабство тамошнее, братьев-францисканцев пускают, потому как люди – не собаки все-таки!

Ну а здешние, видать, похуже собак.

Наконец заснул сеньор Пенья, укрыл я его да и к себе пошел – спать. Только, как стемнело, глаза и открыл. Плеснул в лицо водой – и на подоконник. Свежо, мандарины пахнут – и думается лучше. Тут бы, конечно, толстячок более меня сгодился, но делать нечего – приходится самому. Вроде как ниточки сплетаешь – одна к одной, чтобы веревочка получилась.

…А во дворе – непонятно что. Будто бы кричит кто-то, и даже не один. Глухо так, словно под землей. Или и вправду под землей?

В общем, стал я ниточки скручивать, что за эти дни к пальцам пристали. Первая не ниточка даже – петелька волосяная. А к ней в привесок сеньор Адонис, да свечки черные, да серьга моя. И все – узелком, а в узелке том – ее сиятельство. Теперь даже я мог бы сеньору лисенсиату растолковать, отчего это она на полвека моложе самой себя выглядит. Одно неясно – что меня уберегло? То ли булавка с камешками синими, то ли совет того, в повязке полосатой, то ли все вместе.