Перевёрнутый мир - Елена Сазанович

— Все в прошлом, — улыбнулся я. И для убедительности выпил еще.

Меня не так-то просто свалить с ног. И все же голова пошла кругом. Ноги стали ватными. Я почувствовал на своих губах горьковатый поцелуй, слегка отдающий шнапсом. И искренне пожалел Ростика, который ради жалкой роли должен целовать столетнюю продюсершу. По сравнению с ним я был в более выгодном положении. И хотя от всей души ненавидел Бину, мысли о Ростике придали сил. Я крепко обнял Бину. Перед моими глазами проплыли белые стерильные стены. И показалось, что пахнет горькой микстурой. И я вновь почувствовал на своих губах терпкий вкус. Где-то далеко-далеко приглушенно залаяла собака. Мне показалось, что Чижик зовет меня и просит о помощи. А я пытаюсь вырваться из больничной палаты, разбить окно, однако ноги не слушаются. А санитары уже вяжут меня резиновыми жгутами, и становится нечем дышать. Мне хочется крикнуть Чижику, что помню его и никогда не брошу, но язык липнет к небу, и я задыхаюсь…

Наконец я очнулся. И увидел склоненное над собой лицо Бины. Жиденькие волосы растрепались, по щекам пошли красные пятна, а глаз слезился и еще больше набух. Кругом белые больничные стены и запах микстуры, которая называется шнапсом. Если это — любовь, я даю себе зарок никогда больше не любить.

— Любимый, — слышу я хрипы Бины. И мне становится тошно. И чтобы выжить, чтобы набраться сил и привести мысли в порядок, я вспоминаю Чижика. Его рыжую лисью морду, его заливистый лай. Мне становится легче.

— Любимый…

Бина перебивает мои мысли. Она имеет на это право. Я должен сегодня любить ее, чтобы жить дальше, чтобы работать и чтобы когда-нибудь потом послать всех к черту. И стать абсолютно свободным. Для этого я должен играть в любовь с Биной.

Я старательно глажу ее по бесцветным волосам. Осторожно прикасаюсь губами к красной щеке. Но сказать ничего не могу. Это выше моих сил.

— Скажи мне что-нибудь, — требует Бина.

Я закрываю глаза и вижу перед собой Чижика, резвящегося на крыльце сторожки. Он подбегает ко мне, лижет руки, и я его треплю по рыжему загривку… Альбина приближает руку к моим губам. Я представляю, с каким удовольствием ее укусил бы Чижик. Я машинально целую руку Альбины и с трудом выдавливаю заветные слова, только бы она отстала.

— Я люблю тебя, — шепчу я, а на деле, наверное, получается — «гав».

Бина довольно смеется. Я сыграл свою роль до конца, и мне хочется поскорее домой. Хотя это и не мой дом, он все же лучше, чем стерильная палата с невидимыми санитарами. И я осторожно освобождаюсь от цепких рук Бины.

— Когда мы встретимся? — спрашивает она, и ее серые глазки при этом вызывающе блестят.

— Завтра, — говорю я, не лукавя. Завтра съемочный день. Я старательно припоминаю, сколько осталось до окончания съемок. Пожалуй, дней двадцать пять. Из них нужно вычесть выходные, которые Бина наверняка проведет с Песочным, мои внезапные приступы болезни, которые я придумаю, и просто неудачные дни. Что ж, не так много времени судьба нам выделяет для личных встреч. От этой мысли становится легче. И я даже ободряюще хлопаю жену продюсера по плечу.

— У нас впереди так много дней, — успокаивает меня Бина.

— Конечно, — с готовностью соглашаюсь я, припоминая свои подсчеты.

Мы прощаемся до завтра. Прощаемся как страстные влюбленные. Я поспешно сбегаю с лестницы. И на улице жадно глотаю пропитанный бензином воздух. И он мне кажется самым чистым и прозрачным воздухом горных курортов. Наконец я чувствую себя свиньей. И себя ненавижу. Даник корчится во мне от боли, Даник не хочет умирать. Он хочет победить. Но у него так мало шансов. И я успокаиваю его тем, что в конце концов это свинство — временное. Что мне нужно только встать на ноги. Что, закончив эту картину, я навсегда распрощаюсь с кино, которое уже ненавижу. И начну новую жизнь — без мук совести. Как и поступил бы Даник. Но мне кажется, что Даник меня не слышит…

Как ни странно, этой ночью я спал крепко. Совесть уже не бунтовала, а, напротив, тихонько уснула во мне, словно после удачной сделки. Даник сдался. И все же, как мне хотелось думать, только на время.

На следующее утро я с уснувшей совестью и смиренным видом явился на съемочную площадку. Меня встретили счастливые лица моих коллег. Все мне кланялись, сочувственно справляясь о здоровье. А Лютик и вовсе кружил возле меня, как бабочка, хватая за руки и беспрерывно благодаря.

— Ты не представляешь, Бинка сегодня — просто чудо! Ты знаешь, она и впрямь неплохая девчонка и даже симпатичная. Нужно уметь разглядеть человека, а не судить по первому впечатлению, согласен? С ее помощью нам даже повысили ставки! Ребята вне себя от счастья. Что я тебе говорил! Нужно меня слушать, старого волка. А ты и сам похорошел, ей-богу. Любовь еще никому не была во вред. У тебя даже цвет лица стал лучше, и кругов под глазами нет…

Такое впечатление, что Лютик зазывал покупателей на мясном рынке. Впрочем, ему же заплатили.

— Заткнись! — рявкнул я так громко и так отчаянно, что гул голосов на съемочной площадке стих.

Все с опаской оглянулись в мою сторону. А кто-то даже подобострастно придвинул ко мне бархатный трон, на котором вчера восседала Альбина. И я вдруг отчетливо осознал, что с сегодняшнего дня не Песочный, не Бина, не Лютик, а именно я являюсь шефом на съемочной площадке. Именно от меня зависит и судьба фильма, и судьба всей группы.

Никто не понимал, вернее, не хотел понимать, что мне приходится тяжелее всего. Поскольку я должен играть роль пылкого влюбленного дважды — на сцене и в жизни. И если с первым я мог кое-как примириться, то сделать второе это было гораздо труднее. Но все же ничего другого не оставалось, как полностью покориться и этой роли. И я пылко и страстно смотрел на Биночку (как уже сладенько ее называл), придумывая разные страстные слова, которыми осыпал ее в перерывах между съемками. Не знаю, верила ли она мне, но, скорее всего, ее это не заботило — лгу или нет, главное, что я ей полностью подчинился. А Песочный довольно потирал руки, наблюдая ту тишь и благодать, что царят на площадке. Не подозревая, что в моей душе бушевал ураган. Готовый разнести этот призрачный мир, которым я не дорожил, в клочья.

Однажды этот призрачный мир, с такими муками выстроенный, и вправду чуть не рухнул в одно мгновение. Тогда я в очередной раз недобрым словом помянул Ростика. Разве можно связываться с таким количеством женщин одновременно? Причем так серьезно и почти искренне. И всем им оставаться верным.

Я ведь совсем забыл про существование Любаши, которая уехала. И как-то не подумал, что она должна вернуться. Тем более уже не помнил, что дал определенные обещания насчет женитьбы. Я вообще предпочел бы, чтобы с ней разбирался Ростик. Мне и Бины было достаточно. Но Ростик исчез. А Любаша никуда исчезать не собиралась. Более того, в один из ясных солнечных дней, когда вовсю шла подготовка к натурным съемкам, Любаша свалилась как снег на голову. Как всегда, веселая, румяная, она на глазах у всех тут же бросилась мне на шею и расцеловала.

— Ростичек, миленький, лапочка, — щебетала она, не умолкая.

Ее слова звучали удивительно громко и шумно, словно запущенные в воздух петарды. Я почему-то вспомнил детскую игру с приговоркой «Море волнуется — раз, море волнуется — два, море волнуется — три, морская фигура на месте замри!»… И все действительно замерли.

Мы снимали в городском парке. Неподалеку гудели машины, шумела листва, чирикали воробьи. Но казалось, никто не слышал посторонних шумов. Все, затаив дыхание, слышали только Любашу. Она могла перебить любой шум и привлечь внимание самого незаинтересованного зрителя. Впрочем, на площадке всем было страшно интересно, как все станет развиваться дальше. И я, как в детстве, вдруг крикнул:

— Отомрите!

Меня никто не послушал. И тут, как всегда, на выручку прибежал запыхавшийся Лютик. Он с трудом отцепил от меня Любашу и неправдоподобно громко, возбужденно заорал:

— О, заинька! Солнышко! Сколько же я тебя не видел! Где ты пропадала, радость моя! Я так соскучился!

Лютик подхватил Любашу под руку и, старательно изображая влюбленного, потащил ее подальше от любопытных глаз. В частности, от альбининых. Любаша сопротивлялась и беспомощно оглядывалась на меня. А я бросал такие жаркие взгляды в сторону Биночки, что ее подозрения только усилились.

— Это что за кикимора? — уперев руки в боки, властно спросила Бина.

Я невольно покосился на Любашу. В это солнечное весеннее утро она была хороша, как сама весна. Яркая, можно было бы сказать, что вульгарная, если бы не ее детская непосредственность. Пухлые чувственные губы накрашены розовой блестящей помадой. Меховой зеленый воротничок нелепо смотрелся на легком алом пальтишке.

— И впрямь кикимора, — мечтательно протянул я.

— А какая безвкусная! — не унималась Биночка. — Что это за воронье гнездо у нее на голове!