Попугай Флобера - Джулиан Барнс

Меня не интересуют сплетни. Опустите ваши пальцы чуть ниже, на кисть моей руки, и нащупайте мой пульс. Сегодня я не жажду мести. Кое-кто из моих друзей поучает меня: Луиза, ты должна отвечать ударом на удар, ложью на ложь. Но я не хочу этого. Конечно, я немало лгала в своей жизни — или, как любите в этом случае говорить вы, мужчины, — я плела интриги. Но женщины плетут интриги тогда, когда они слабы, а лгут от страха. Мужчины интригуют, когда они сильны, а лгут от высокомерия, заносчивости. Вы не согласны со мной? Я говорю на основании собственных наблюдений, у вас, я полагаю, они могут быть другими. Видите, я совершенно спокойна. Я спокойна потому, что чувствую себя сильной. А что это значит? Возможно, когда я сильна, я тоже умею интриговать по-мужски. Ну, хватит, не будем усложнять все.

Я не нуждалась в том, чтобы Гюстав вошел в мою жизнь. Давайте обратимся к фактам, мне было тридцать пять, я была красива. Я была… известна. Сначала я покорила Экс, потом Париж. Я дважды получала академическую премию за свои стихи, я перевела Шекспира. Виктор Гюго звал меня сестрой, Беранже — музой. Что касается моей личной жизни, то мой муж был весьма уважаемым человеком в своей профессии; мой… покровитель был одним из блестящих философов своего времени. Вы не читали Виктора Кузена? Вам стоит его почитать. Ум редкого обаяния. Единственный человек, который по-настоящему понимал Платона. Кстати, он друг вашего философа мистера Миля. А потом были — или же совсем скоро будут Мюссе, Виньи, Шамфлери. Я не хвастаюсь своими победами. Мне незачем это делать. Но вы просто должны понять, о чем я говорю. Я была свечой, а Гюстав мотыльком. «Сократова жена» удостоила улыбкой этого безвестного поэта. Я же стала его удачей, а не он моей.

Мы с Гюставом встретились у Прадье. Бывать там стало для меня обыденностью, но не для него. Мастерская скульптора, свободные разговоры, обнаженные модели. Смесь полусвета и три четверти света. Здесь все мне было знакомо (да, кстати, всего несколько лет назад

я танцевала здесь с прямым как доска студентом-медиком по имени Ахилл Флобер). На сей раз я была там не просто дамой из публики, решившей посмотреть работы скульптора. Я должна была позировать Прадье. А Гюстав? Не хочу быть грубой, но когда мой взгляд впервые упал на него, я сразу же поняла, что это за тип человека: большой, нескладный провинциал, рад и взволнован тем, что наконец попал в артистическое общество. Манера говорить у таких провинциалов мне тоже была знакома, — смесь напускной самоуверенности и настоящего страха. «Почему бы вам не заглянуть к Прадье, мой мальчик, там всегда найдется какая-нибудь маленькая актрисочка, которая охотно и с благодарностью станет вашей любовницей». И у юноши из Тулузы или Пуатье, Бордо или Руана, втайне лелеющего мечту о долгом визите в Париж, начинался полный сумбур в голове от снобизма и вожделений. Я их понимаю, я сама была провинциалкой. Свой путь из Экса я проделала давно, лет двенадцать тому назад, и он был долгим, поэтому я всегда угадывала в других эту тайную тягу к путешествию.

Гюставу было двадцать четыре. Для меня возраст ничего не значит, для меня главное любовь. Я не собиралась впускать в свою жизнь Гюстава. Если бы мне нужен был любовник — признаюсь, успехи моего мужа оставляли желать лучшего, дружба с философом находилась в состоянии некой турбулентности, — я не остановила бы свой выбор на Гюставе. Однако я терпеть не могу толстых банкиров. К тому же в таких случаях не ты сам ищешь и не ты выбираешь, не так ли? Тебя выбирают, выбирают для любви вследствие какой-то таинственной баллотировки, и результат обжалованию не подлежит.

Я не покраснела от стыда из-за разницы в нашем возрасте. С какой стати? Вы, мужчины, в любви ужасные конформисты с провинциальным воображением, вот почему нам всегда приходится похваливать вас, поддерживать, прибегая к выдумкам и маленькой лжи. Итак, мне было тридцать пять, Гюставу двадцать четыре. Я это уже сказала и хочу на этом закончить. А если вы, возможно, не хотите, то в таком случае я отвечу на ваш непроизнесенный вопрос. Если вам хочется разобраться в умственном состоянии пары, собирающейся вступить в связь, то лучше обратиться не ко мне. Поинтересуйтесь Гюставом. Почему? Я напомню вам две даты. Я родилась 1810 году, в сентябре, 15-го числа этого месяца. Вы помните мадам Шлезингер, женщину, которая первой оставила шрам на юном сердце Гюстава, женщина, общение с которой было судьбой обречено на неудачу, женщина, которой он тайно гордился и ради которой сделал свое сердце каменным (а вы обвиняете слабый пол в тщетных романтических мечтаниях). Так вот, мне случайно стало известно, что эта мадам Шлезингер родилась тоже в 1810 году и тоже в сентябре, позднее меня на восемь дней; точнее, 23 сентября. Понимаете?

Взгляд, которым вы смотрите на меня, мне знаком. Я полагаю, вы хотите услышать от меня, каким любовником был Гюстав. Мужчины, я знаю, любят с интересом и даже с некоторым пренебрежением поболтать об этом, словно вспоминают последний ужин, блюдо за блюдом. Слишком много бесстрастия. Женщины не такие, во всяком случае, когда речь идет о деталях; недостатки, о которых они упоминают, редко бывают физического характера, о чем с большим удовольствием говорят мужчины. Мы ищем то, что поможет нам узнать характер партнера — хороший он или плохой. Мужчины ищут то, что может польстить им. Они так самоуверенны в постели, куда больше, чем женщины. А в жизни, должна сказать, разница между полами не столь очевидна.

Я буду отвечать более свободно, потому что вы это вы; и потому, что я говорю о Гюставе. Он сам всегда любил поучать всех, говорил о честности артиста, о том, что не надо говорить языком буржуа. Что ж, если я слегка приоткрою завесу, то в этом будет виноват он сам.

Он был страстен, мой Гюстав. Нелегко было мне, видит Бог, встречаться с ним, но если он приезжал… Из всех стычек и ссор, возникавших между нами, ни одна не происходила ночью. Тогда мы мгновенно оказывались в объятиях друг друга; страсть перемежалась любовными ласками, нежными играми. Он привозил с собой «воду из реки Миссисипи» и, приговаривая, кропил ею мою обнаженную грудь в знак нашей любви. Он был молодым крепким юношей, и я восхищалась его силой. Однажды он подписал свое письмо ко мне: «Твой дикий парень из Эверона».

Он, как и многие здоровые молодые люди, был в плену обманчивой иллюзии о том, что женщина судит о силе страсти мужчины по количеству обладаний ею за ночь. Что ж, в какой-то степени это так, кто станет это опровергать. Это похвально, не так ли? Но не это в конечном счете главное. А спустя какое-то время, когда Гюстав рассказывал о своих встречах с женщинами, это уже стало звучать как рапорты о военных победах. Вспоминая визит к проститутке, к которой он частенько наведывался на улицу Де Ля Сиюнь, он хвастливо сообщал мне: «Вчера я сделал пять выстрелов». Это была привычная для него форма объяснения. Мне это казалось просто грубым, но я пропускала мимо ушей: ведь мы с ним были артистами, понимаете. Но эта метафора мне запомнилась. Чем больше выстрелов, тем ближе смерть и конец. Неужели этого хотят мужчины? Неужели им нужен труп как доказательство их мужской силы? Мне кажется, да, а женщины, привыкшие льстить, не забывают заканчивать в нужный момент восклицаниями: «Я умираю! О, я умираю!» — или чем-то подобным. Я же после любовных встреч нередко чувствовала, каким острым и цепким становится мой ум, как ясно я видела все вокруг, как рождаются стихи. Но я не столь глупа, чтобы мешать любимому своим бормотанием, и предпочитала изображать из себя удовлетворенную покойницу.

В царстве ночи между нами была гармония. Гюстав не был робок и не был узко ограничен в своих вкусах. Я же — зачем мне было быть скромницей, — я была, без сомнения, самой красивой, самой известной и самой желанной женщиной, с которой ему удавалось переспать (если у меня была соперница, то только странный зверь, о котором я расскажу вам позже). Он, естественно, временами нервничал, сознавая мою красоту, а временами был излишне доволен собой. Я его понимала. До меня он знал лишь проституток и, разумеется, гризеток да еще друзей, Эрнеста, Альфреда, Луи, Макса: банду студентов, какими я их считала. Братство, скрепленное содомией. Нет, пожалуй, это несправедливо, я не знаю точно, кто, когда, как, хотя я знаю, что Гюстав никогда не отказывался от двоякого смысла в шулерской игре. Но я также знаю, что он не уставал смотреть на мое обнаженное тело, когда я лежала на животе.

Я была другая, понимаете. С проститутками все было просто, гризетку тоже можно привлечь деньгами; мужчины же совсем другие — у их дружбы, даже самой крепкой, есть свой хорошо известный предел. А любовь? Когда теряешь себя? К тому же такое партнерство это равенство. Он не посмеет так рисковать. Я была единственной женщиной, к которой он был достаточно привязан; и все же он решился унизить меня из страха. Мне кажется, что всем нам оставалось лишь пожалеть Гюстава.