Карл Смелый - Вальтер Скотт

— Говори, я слушаю! — отвечал англичанин, колеблясь между желанием узнать по возможности все, касающееся Анны Гейерштейнской, между досадой слышать имя ее, произносимое человеком, имеющим на нее такие притязания, как Донергугель, — и между пробуждающейся в нем прежней неприязнью к исполинскому швейцарцу, обхождение которого, всегда откровенное и близкое к грубости, припахивало спесью и хвастовством. Он, однако, начал слушать эту чудную повесть, и участие, которое она возбудила в нем, скоро перевесило все прочие его чувства.

ГЛАВА XI

Вот учение адепта: он желает

В каждом элементе поселить мир духов:

Воздушный сильф носится в голубом эфире,

Гном избрал жилищем глубокую пещеру,

Зеленая наяда скользит, как молния, в волнах океана,

И даже самый огонь в своих опасных недрах

Предлагает саламандре приятное для нее убежище.

Я уже говорил тебе (начал Рудольф), что бароны Арнгеймы, хотя по наследству от отца к сыну и занимались тайными науками, однако, подобно всем немецким дворянам, были храбры и очень любили охоту. Этими качествами в особенности отличался дед Анны по матери, Герман Арнгейм, который славился тем, что имел превосходнейший конский завод и отличнейшей породы жеребца. Я не стану изображать этого редкого коня, а ограничусь лишь тем, что он был черен, как смоль, и не имел ни одного белого волоска ни на лбу, ни на ногах. По этой причине и по горячности его хозяин прозвал его Аполлионом, что втайне считалось подтверждением дурных слухов, носившихся о роде Арнгеймов, потому что, как говорили, любимой лошади дано имя злого духа.

Однажды в ноябрьский день случилось, что барон, поехав в лес на охоту, возвратился домой уже поздно вечером. С ним не было гостей, потому что, как я уже тебе говорил, в Арнгеймский замок редко принимали кого-либо кроме тех, от которых обитатели замка надеялись приобрести новые сведения. Барон сидел один в своей зале, освещенной лампами и факелами. В одной руке держал он книгу, исписанную знаками, непонятными для всех, кроме его самого, другой облокотился на мраморный стол, на котором была бутылка токайского вина. Паж его стоял в почтительном отдалении, в конце большой мрачной залы, где не слышно было никакого звука, кроме ночного ветра, который уныло завывал, дуя сквозь заржавленные латы и развевая изорванные знамена, висящие на стенах этой феодальной хоромины. Вдруг послышались шаги человека, поспешно и в испуге идущего по лестнице; дверь настежь растворилась, и Каспар, главный конюший барона, в сильном страхе подбежав к столу, за которым сидел господин его, вскричал:

— Господин! Господин мой! У нас в конюшне черт!

— Что это за глупость? — спросил барон, встав с удивлением и досадуя на то, что его таким образом потревожили.

— Накажите меня гневом вашим, — сказал Каспар, — если я говорю неправду! Аполлион…

Тут он остановился.

— Говори же, глупый трус, — вскричал барон, — не больна ли моя лошадь? Или с ней случилась какая беда?

Конюший опять произнес одно только слово: Аполлион…

— Ну что ж, — сказал барон, — если бы сам Аполлион лично стоял тут, то и тогда бы храброму человеку нечего пугаться.

— У Аполлиона в стойле черт! — произнес наконец конюший.

— Дурак! — вскричал барон, схватив со стены факел. — Подобные тебе люди, рожденные для того, чтобы служить нам, должны иметь более самообладания, хотя бы из уважения к нам, если не для самих себя.

Говоря таким образом, он пошел через двор замка в обширную конюшню, где пятьдесят превосходных коней стояли по обеим сторонам. Подле каждого стойла висело наступательное и оборонительное оружие всадника, содержавшееся в отличной чистоте, а также и нижние воинские одежды из буйволовой кожи. Барон в сопровождении нескольких слуг, которые с испуга сбежались на эту необыкновенную тревогу, поспешно проходил между рядами своих лошадей. Наконец он подошел к стойлу любимого своего жеребца, находящемуся в самом конце конюшни, по правую руку; но верный конь его не заржал, не оборотил головы, не забил копытами и не подал никакого обыкновенного знака радости при приближении своего господина; один только слабый стон его, как будто бы он просил о помощи, показывал, что благородное животное чувствует присутствие барона.

Арнгейм поднял факел и увидел, что в стойле действительно стоит высокий черный человек, положивший свою руку лошади на шею.

— Кто ты таков? — спросил барон, — и зачем ты здесь?

— Я ищу пристанища и гостеприимства, — отвечал незнакомец, — и заклинаю тебя не отказать мне в нем плечом твоего коня и острием меча, которые да не изменят тебе в случае нужды.

— Если так, то ты брат Священного Огня, — сказал барон Герман Арнгейм, — и я не могу отказать тебе в пристанище, которого ты требуешь от меня по обрядам персидских магов. Против кого и на сколько времени просишь ты моего покровительства?

— Против тех, — отвечал незнакомец, — которые явятся требовать меня прежде, чем пропоет утренний петух, и на один год и один день срока, считая с этого часа.

— По клятве моей и но законам чести не могу отказать тебе, — сказал барон, — год и один день буду твоим защитником, и ты разделишь со мной кров и дом, вино и пищу. Но и ты должен повиноваться уставам Зороастра, который, повелевая сильному защищать слабого, говорит также, чтобы мудрый научал того, кто имеет менее его познаний. Я сильный, и ты будешь безопасен под моим покровительством; ноты мудрейший и должен посвятить меня в самые сокровенные твои тайны.

— Вы насмехаетесь над рабом вашим, — сказал чужеземный гость, — но если Данишменд знает что-либо, могущее принести пользу Герману, то он готов научить его, как отец сына.

— Выйди из своего убежища, — сказал Арнгейм. — Клянусь тебе Священным Огнем, братством, нас соединяющим, плечом моего коня и острием верного моего меча, что я буду твоим защитником один год и один день, сколько могу по силам моим.

Чужеземец вышел из конюшни, и увидевшие чудную его наружность нисколько не дивились тому, что конюший испугался, найдя в стойле такого гостя, зашедшего туда непостижимым образом. По вступлении в освещенную залу, куда барон ввел его как почетного гостя, все рассмотрели, что чужестранец очень высок ростом и имеет внушительную наружность. Одежда его была азиатская и состояла из длинного черного кафтана, какие носят армяне, и из высокой четырехугольной шапки, обложенной астраханским барашком. Все надетые на нем вещи были черного цвета, и поэтому особенно резко выделялась длинная седая борода, спускавшаяся на грудь. Верхняя его одежда была подпоясана вязаным шелковым поясом, на котором, вместо кинжала или меча, висел серебряный ящичек с письменными принадлежностями и сверток пергамента. Единственным украшением его наряда был большой рубин необыкновенного блеска, который при свете так ярко сверкал, как будто бы он сам испускал из себя лучи, в действительности им только отражаемые. На предложение подкрепить себя пищей незнакомец отвечал:

— Я не могу ни вкусить хлеба, ни омочить водой губ моих до тех пор, пока преследователь не пройдет мимо ворот этого замка.

Барон приказал поправить лампы и подать еще факелов; после этого он отослал всех домашних спать и остался один с незнакомцем. В страшный час полуночи ворота замка дрогнули как бы от вихря, и чей-то громкий голос раздался над ними, требуя выдачи принадлежащего ему пленника, Данишменда, сына Алиева. Привратник услыхал тогда, что в зале отворилось окно и что господин его вступил в разговор с тем, кто высказал это требование. Но ночь была так темна, что он не мог видеть разговаривающих, а язык, на котором они изъяснялись, был совершенно ему незнаком или так перемешан с иностранными выражениями, что он не понял ни одного слова. Едва прошло минут пять, как тот, который был снаружи замка, опять возвысил голос и сказал по-немецки:

— Итак, на один год и один день я откладываю мое удовлетворение, но по истечении этого времени я явлюсь требовать того, что мне следует, и не потерплю отказа.

С этого времени персиянин Данишменд был постоянным гостем в Арнгеймском замке и никогда не переходил через подъемный мост. Удовольствия его или занятия, казалось, ограничивались библиотекой замка и лабораторией, где барон иногда трудился с ним вместе по нескольку часов. Обитатели замка не находили ничего предосудительного в этом персидском маге, кроме только пренебрежения его к обрядам веры, так как он никогда не ходил к обедне, не исповедовался и вообще не исполнял никаких религиозных обрядов. Хотя капеллан замка уверял, что он доволен совестью чужестранца, но давно уже подозревали, что достойный священник получил свое выгодное место с тем условием, чтобы одобрять духовный образ мыслей и свидетельствовать о вере всех гостей, приглашаемых бароном в замок.