Мадам Любовь - Николай Садкович

Возле городской управы полицаи разделились: тот, что с собакой, увел Галю дальше, а другой толкнул меня в ворота полицейского двора.

С юга возвращались птицы. На вечерних зорях тянули призрачные силуэты длинноносых вальдшнепов. Таял, растворяясь в сумерках, их любовный посвист и тихое, призывное «ках… каханье…».

По ночам тугое гудение крыльев приносили первые стайки уток. Хмелел воздух, наполняясь запахом талого снега, сладкой прелостью желтой, прошлогодней осоки и набухших лезвий аира. Наливалась соком верба. В ночных дозорах томились пожилые колхозники, засев где-либо с напарником у гати или мостка. Нестерпимо им было слышать дыхание теплевшей земли. Руки сжимали винтовку, а в ладонях грелись, вызывая зуд, отполированные рукоятки плуга.

И думы, и тихий шепот бесед шел вслед за солнцем, по кругу крестьянских забот.

– За Каменицей небось просыхать уже начало… Через недельку можно почать…

– Отпроситься бы зараз на пару деньков, поглядеть, как там бабы одни…

– Сдурел ты, сосед… Тут через пару деньков такое начнется…

Началось все с тех же птиц. Четырнадцатого апреля, в стародорожских и любанских лесах, на мшистых полянах неумолчно токовали косачи. Глухое бормотание тетеревиных бойцов еще затемно слышали партизаны, расходясь с базовых деревень по лесным тропинкам, к скрытым местам обороны. Шли, не пугая птиц, тихо. И вдруг при рассвете, когда надо бы с полной силой отдаться борьбе за нежно квоктавшую серую самку, умолкли тока.

Партизаны смотрели, задрав головы вверх. Над позолоченными верхушками голых деревьев, в ломкой голубизне весеннего неба кружили две черные птицы с белыми крестами на крыльях. Подождав немного, пока развеялся рокот моторов, косачи несмело чуфыкнули и вновь перекликнулись, но утро уже было назначено для других боев.

Лес загудел, зашатался под ударами падавших с неба фугасок. Тяжелые бомбардировщики висели над деревнями, любуясь черными сполохами огромных костров.

Через час заговорила артиллерия. С юга, запада и севера двинулись на партизанскую зону танки и батальоны отборной пехоты. Стало ясно, что немецкое командование, встревоженное санным рейдом и силой развернувшегося партизанского движения, бросило на штурм не карательные экспедиции, а регулярные части отозванных с фронта или предназначенных для фронта дивизий.

Это произошло вскоре после отъезда Любы.

Николая подхватил и закружил вихрь большого сражения. За день до наступления немцев его вместе с двумя связными из главного штаба послали в отряд «Беларусь», недавно перешедший из Руднинского района в Червенский. Шли ночью, переползая слякотные поляны, оскальзываясь на крутых берегах лесных оврагов, проклиная судьбу и фашистов.

Измокшие и отяжелевшие от налипшей глины, голодные и злые, добрались до деревни Вокша и… тут чуть не попали в лапы эсэсовцев.

Спас Николай. Он первый услышал немецкую речь и увидел блеснувший в руке дозорного синий затемненный карманный фонарь.

Огородами отползли к небольшой бане на берегу реки. Но ни обогреться, ни отдохнуть им не довелось. Прокопченная, давно не топленная баня битком была набита женщинами, детьми и стариками, выгнанными фашистами из хат.

Вокшинцы рассказали:

– Не одна наша деревня, а и Рудня, и Турец, и Клинок, и Лужицы – все, которые зимой уже свободными стали, зараз опять под фашистом… Видать, пришел нам конец. У них же на рукавах черепа и кости – крест-накрест…

Отряд «Беларусь» отступил, закрепившись в лесу за рекой недалеко от деревни Клинок. Небольшая, в летние месяцы извилистая река, делая широкий полукруг по заболоченным низинам, сейчас разбухла, выплеснулась через берега, ручьями прорезала дороги на гатях. Затопила луга, охватила лесной клин стылой мутью.

Оставалась одна широкая полоса холмистой, с оврагами земли, по которой могла пройти, не завязнув в болоте, пехота.

По этим-то оврагам и пробирались на рассвете связные, видя, как на кладбищенский холм, возле Клинка, немцы выкатывали батареи.

Командир отряда, бывший секретарь Руднинского райкома партии Николай Прокофьевич, понравился Николаю. Он почему-то решил, что подтянутый, энергичный, не задававший лишних вопросов тезка обязательно поручит ему настоящее дело.

– Считайте, что задание вами выполнено, – выслушав доклад, сказал Николай Прокофьевич и устало прикрыл светлые, словно на солнце выгоревшие глаза. – Да только ни вам, ни нам выбраться отсюда не просто. Оставайтесь… Тут работа сдельная, не заскучаете… Пулеметчик есть среди вас?

– Я на танкиста учился, – опередив других, вызвался Николай.

– Тем более, значит, с техникой познакомлен. А у нас и вся-то она, – несколько пулеметов да два миномета. Найдите комвзвода, скажите – велел вас вторым номером к Зайцу поставить…

Заяц, к которому назначили Николая, был служилым пулеметчиком, всю войну не расстававшимся со своим «максимкой». С ним из окружения и к партизанам пришел. Он остро-ревниво оберегал пулемет, не допуская молодых партизан ни разбирать, ни даже чистить, тем более стрелять из него. Низкорослый, с насупленным, продолговатым лицом пулеметчик был придирчиво строг. Оттого не задерживались при Зайце вторые номера.

Едва пожав своей шершавой, четырехпалой рукой руку Николая, Заяц приказал:

– Найди какую доску или коры кусок пошире… Чтоб подложить… В яме сыро сейчас…

– Ничего, я устроюсь, у меня штаны непромокаемые.

– Да черт мне с твоими штанами! – повысив голос, почти закричал Заяц. – Под ленты их будешь подкладывать? Говорят тебе, дощечку найди!

Мало того, забравшись в хорошо замаскированное, вырытое под корягой гнездо, в котором накапливалась бурая, глинистая жидкость, Заяц стал объяснять, как ребенку, понятные правила. Вроде того, что:

– За щиток не высовывайся… гляди, чтоб лента за коренья не цеплялась… Садись удобней, не на именины пришел.

«Ладно, – думал Николай, – начнется дело, тогда еще посмотрим…»

«Дело» началось с приказа не стрелять. Всем ждать команды самого Николая Прокофьевича.

Заняв окраину леса, партизаны ничем себя не выказывали, словно их там и не было. Вверху, свистя и хрюкая, проносились вражеские снаряды. Но не достигали цели. Видимо, немцы не допускали и мысли, что партизаны могли затаиться на голой опушке. Снаряды рвались позади либо, тяжко хлюпая, падали в соседние болота, выбрасывая оттуда тугие, безосколочные фонтаны.

Сидеть было и жутко и весело. Николай при каждом свисте вбирал голову в плечи и прижимался к мокрой земле. Заяц оживился, вроде подобрел и даже начал шутить.

– Во дает… Ах ты мазила… А ну давай не гуляй!

Или:

– И попадаешь не туда, да пропадут твои труды!

Тронув за плечо сжавшегося в комок Николая, почти ласково объяснил:

– Не бойсь, хлопец. Когда свист слышишь – это уже мимо тебя… Так и знай – пролетела, что снаряд, что пуля… Свиста не бойсь.

– Я не боюсь, – ответил Николай, выпрямляясь, чтобы выглянуть за край гнезда.

Заяц тут же потянул его вниз.

Близко, метрах в ста, разорвался снаряд, швырнув к пулемету комья сырой земли.

– Недолет, – определил Заяц, оглаживая рукавом ствол «максимки».

«Чего доброго, могут и в нас вмазать», – поеживаясь, думал Николай. Ему казалось – начни они строчить из пулемета, было бы легче, чем ждать, пока тебя накроет. Он уже злился: что это за тактика, вывести людей чуть ли не в чистое поле и держать под обстрелом?

– Потерпи, – угадав его мысли, шепнул Заяц, – видать, скоро кончат… Тогда держись.

И действительно, скоро батареи умолкли. Над Клинком повисла напряженная тишина. Затем зашумело в дальнем яру, донеслись обрывки чужой команды и на краю яра появились фигуры солдат. Не слыша ни одного выстрела со стороны леса, эсэсовские командиры повели пехоту во весь рост, черным валом.

Беспорядочно стреляя из винтовок и автоматов, вал неумолимо подкатывался к замаскированным партизанским окопам и пулеметным гнездам.

– Не стрелять! Ждать сигнала! Подпускай, подпускай… – шептали за спиной взводные.

Это напомнило Николаю сцену из фильма «Чапаев». Его охватило волнение, стало жарко. Он оглянулся на Зайца, еще не отделавшись от возникшего сравнения с «психической атакой», виденной в кино, почему-то подумал: «Потом я лягу за пулемет…», но Заяц был жив. Он спокойно поправил прицельную рамку и следил в щель, как черные фигуры подходили ближе и ближе… Двести… Сто метров… Николай, вцепившись пальцами в холодную коробку, сухо глотал воздух.

– По фашистским гадам огонь! – где-то совсем рядом раздался голос Николая Прокофьевича.

И вдруг все слилось в один гремящий и воющий шквал, в котором Николай был лишь малой частицей. Но казалось, что именно он, поддерживая вспотевшей рукой дрожащую пулеметную ленту, помогая ей быстрее ползти сквозь узкую прорезь, рождает это неистовство, этот грохочущий треск, эти крики падающих, уползающих по рыхлому снегу черных людей. Он даже не понял, что атака отбита, когда Заяц отшатнулся от пулемета и выдохнул с чувством хорошо поработавшего человека: