Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внутри ее дома было темно, что не такая уж редкость для сицилийского жилища. Чтобы давать отпор враждебным проявлениям лета – ветрам, приносящим пески Северной Африки, солнцу такой силы, что можно в обед сушить одежду и готовить томатную пасту прямо на открытом воздухе, – дома в городе на дневное время закрывались ставнями. Прохладный воздух, создаваемый сочетанием каменных стен и темноты, был облегчением. Но также дом казался маленьким, низким, грустным. Он источал утрату. Воздух был насыщен ею.
На кружевном украшении в центре обеденного стола горела красная свеча со святым падре Пио, нарисованным на стеклянном подсвечнике. Обеденный стол в центре комнаты теперь стал алтарем.
Нонна поставила сумку рядом со столом и приказала мне достать прах. Я так и сделала. Он был в специальной транспортировочной коробке еще из похоронного бюро в Лос-Анджелесе. Коробку упаковали в голубой шелковый чехол, который застегивался, как конверт. Она поставила останки Саро на стол рядом со свечой. Казалось, свет в комнате стал тускнеть по мере того, как входило все больше людей, заполняя помещение и загораживая открытую дверь. Я в первый раз заметила, что диван и стулья были отодвинуты и расставлены по периметру комнаты. Их разместили так, чтобы окружить стол, который находился тоже в непривычном месте. Нонна присела на стул, ближайший к столу – и ближайший к Саро. Она сказала мне сесть рядом с ней. Зоэла свернулась у меня на руках. Я услышала, как кто-то в дальнем конце комнаты шепнул в мобильный телефон: «Chiama il prete. E l’ora. – Скажите священнику, пора».
За следующие тридцать минут комната наполнилась еще большим количеством людей: кто-то задерживался всего на несколько минут, а кто-то оставался с нами. Самые пожилые сидели на стульях, а те, кто моложе, стояли. Двери оставались открытыми, и только кружевная занавеска отделяла нас от мира за пределами нашего коллективного горя. Я никогда раньше не присутствовала на сицилийских поминках. Я только слышала о них от Саро. Он рассказывал, как умершие лежали в гостиной дома. Кузен Саро, Гиачино, – местный плотник и по совместительству изготовитель гробов. Склад, который он использует для хранения десяти-двенадцати гробов, находится рядом с домом Нонны, поэтому часто она первой в городе узнает о том, что кто-то умер, всякий раз как Гиачино его открывает. Он достает оттуда гроб и привозит скорбящей семье. Тело кладется внутрь родственниками, и начинается похоронный ритуал. В прежние дни он часто длился всю ночь. На рассвете тело переносили в городскую церковь для отпевания, а потом несли по улицам к кладбищу на окраине города. Люди выходили из своих домов, чтобы понаблюдать, как мимо идет похоронная процессия.
Сидя там, я начала осознавать, что являюсь не столько свидетелем сицилийских поминок, сколько нахожусь в самом центре. Разумеется, я знала, что мы отнесем прах Саро на кладбище на следующий день. Но я не предполагала, что такое огромное количество соседей и родственников появится в доме Нонны, чтобы выказать свое уважение, прочитать молитву, выразить свои соболезнования дочери Саро и мне, недавно ставшей вдовой. Я предполагала, что после суток, которые заняло путешествие, оказавшись в доме матери Саро, я смогу отдохнуть. Мы посидим с ней вдвоем. Мы будем обедать, плакать, разговаривать, как делали это раньше. Но сейчас сын и муж был мертв. И все было не так, как обычно.
Среди всей этой обстановки моя свекровь сидела, молясь так, что было слышно только ей одной. И раскачивалась из стороны в сторону. Остальные женщины, старые и молодые, делали то же самое. Они стали хором молящихся. Еще больше людей входило в дом, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Они выражали ей соболезнования. Она не вставала. Она не обращала внимания. Она не прекращала молиться. Как и остальные: ее кузины, моя невестка Франка, вдовы и жены Виа Грамши.
Спустя полчаса прибыл священник. Он тоже начал молиться. Его молитвы означали, что началось официальное служение. Оплакивание, слезы – это все формировало пронзительную утробную песню утраты, которая, казалось, восходит до древних миров. Зоэла покачивалась у меня на коленях, полусонная. Мое тело немного дрожало. Я плакала новыми слезами, слезами, которыми я никогда не плакала в Лос-Анджелесе. Слезами, которые могли появиться у меня только на Сицилии. Когда интенсивность стенаний стала похожа на транс, взыванием ко всем потерям всех времен, мне захотелось упасть. Я хотела лечь на пол. Я хотела выть во весь голос, на пределе возможностей моих легких. Я хотела бежать по улице как сумасшедшая. Мой муж был мертв.
Вместо этого я сидела, уставшая после перелета, держа Зоэлу и неуверенная в том, как проходит этот ритуал. Мы с Саро никогда не присутствовали на похоронах. На свадьбах – да. На похоронах – нет. Я стала пристально рассматривать урну с прахом, стоящую на столе, словно это все было ошибкой. Он не мог быть мертв в двух местах, в двух реальностях. Мой разум говорил мне, что он в любой момент сейчас может спуститься по лестнице со второго этажа дома своей матери, увидеть всю эту сцену и сказать, что сицилийские вдовы ведут себя как маленькие. Он бы рассказал мне о правилах. В другой фантазии он бы спустился вниз и спросил: «Что все это значит? Перестаньте плакать. Я здесь». Мы бы улыбнулись и отправились на длительную прогулку по окрестностям. Он бы показал мне шелковичные деревья в самом разгаре сезона. Но ничего этого не произошло.
Я покрепче обняла Зоэлу и схватилась за медальон, висевший у меня на шее. В нем хранилась моя собственная связь с Саро. Этот медальон дала мне Аттика, и в него мы положили немного его праха, чтобы я носила его с собой. Это был сестринский и священный акт.
Мой терапевт предложила мне втайне от всех взять немного его праха и развеять его над Сицилией самостоятельно, отдельно от всех. Она знала, что эта поездка приводит меня в отчаяние.
