Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Шиван, я не гожусь для возни с малышами. У меня никогда не было особого взаимопонимания с маленькими детьми, но я надеялась… Ну, что материнство раскроет во мне другую сторону. – Я встретила ее быстрый взгляд. – Не раскрыло.
Она поежилась.
– Говорили когда-нибудь Франклину о том, что вы чувствуете?
Я рассмеялась одним-единственным «ха!».
– Тогда нам пришлось бы что-то с этим делать. И что именно?
– А вы не думаете, что первые два года – самые трудные? Что потом станет легче?
Я облизнула губы.
– Я понимаю, что это звучит не очень хорошо, но я все еще жду эмоционального вознаграждения.
– Но ведь только отдавая, можно получить что-то взамен.
Она меня стыдила, но потом я об этом задумалась.
– Я отдаю ему каждые выходные и вечер каждого дня. Я отдала ему своего мужа, которому теперь неинтересно говорить ни о чем, кроме нашего сына, и неинтересно делать что-то со мной вместе, кроме как катать туда-сюда коляску по аллее в Бэттери-Парк[97]. Взамен Кевин сверлит меня недобрым взглядом и не выносит, если я беру его на руки. Он вообще ничего не выносит, насколько я могу судить.
Такие разговоры заставляли Шиван нервничать: это была домашняя ересь. Но в ней, кажется, что-то сломалось, и она не могла больше продолжать твердить подбадривающие фразы. Так что вместо того, чтобы предсказывать, какие радости меня ждут, когда Кевин станет маленькой самостоятельной личностью, она мрачно сказала:
– Ох, я понимаю, о чем вы.
– Скажи, Кевин… он реагирует на тебя?
– Реагирует? – Этот ее сардонический тон был чем-то новым. – Можно и так сказать.
– Когда ты днем с ним, он смеется? Гулит радостно? Спит?
Я осознала, что все эти месяцы я воздерживалась от того, чтобы спросить ее об этом, и что поступая таким образом, я злоупотребляла ее добротой.
– Он дергает меня за волосы, – тихо сказала она.
– Но все дети… Они не понимают…
– Он очень-очень сильно дергает. Он уже достаточно подрос, и я думаю, он понимает, что это больно. И, Ева, тот прекрасный шелковый шарф из Бангкока… Он изодрал его в клочья.
Блям! Блям! Кевин проснулся и принялся колотить по металлическому ксилофону, который ты (увы!) принес как-то домой; таланта к музыке у него явно не было.
– Когда он остается со мной, – сказала я поверх этого шума, – Франклин называет это поведение «капризы».
– Он выбрасывает все игрушки из манежа, а потом кричит и не перестает кричать, пока их все не положишь обратно. А потом он снова их выбрасывает. Вышвыривает.
Б-б-блям-плям-БАМС! ПЛЮХ! П-П-П-плямплямплямплям! Послышался громкий лязг, по которому я поняла, что Кевин выпихнул инструмент между прутьями кроватки, и тот упал на пол.
– Это безнадежно! – в отчаянии сказала Шиван. – То же самое он делает в своем стульчике для кормления – с хлопьями, овсянкой, галетами… Вся еда на полу, и я ума не приложу, откуда у него столько энергии!
– То есть, – я коснулась ее руки, – откуда у тебя столько энергии.
Уаа… Уаааа… Уауааа…
Он завелся, словно газонокосилка. Шиван и я посмотрели друг другу в глаза.
Уааа-эээ! ЭЭЭеее! ЭЭЭЭЭЭЭ! ЭЭАЭЭЭЭЭЭ!
Ни я, ни она не поднялись со стульев.
– Конечно, – с надеждой сказала Шиван, – я думаю, все иначе, когда это твой ребенок.
– Ага, – сказала я. – Совершенно иначе.
– Раньше я хотела большую семью, – сказала она, отведя взгляд. – Теперь я не так в этом уверена.
– На твоем месте, – сказала я, – я бы десять раз подумала.
Паузы в нашей беседе заполнял ор Кевина, а я боролась с поднимающейся в душе паникой. Я должна была сказать что-то, чтобы предотвратить то, что на меня надвигалось, но я не могла придумать ни одной реплики, которая бы лишний раз не оправдала бы то, что я так горячо желала предотвратить.
– Ева, – начала она, – я выбилась из сил. Я думаю, Кевину я не нравлюсь. Я молилась до изнеможения – о терпении, о любви, о силе. Я думала, Господь меня испытывает…
– Когда Иисус сказал: «Пустите детей»[98], – сухо сказала я, – не думаю, что он имел в виду работу няни.
– Ужасно думать, что я подвела Его! И вас, Ева! И все-таки, как вы думаете, есть хоть какой-то шанс… что я могу быть вам полезна в «Крыле Надежды»? Все эти путеводители – вы ведь говорили, что информацию для многих из них находят студенты, и все такое. Не могли бы вы… Пожалуйста, пожалуйста, отправьте меня в Европу или Азию! Я отлично поработаю, обещаю!
Я обмякла.
– Ты хочешь сказать, что увольняешься.
– Вы с Франклином обращались со мной очень прилично, вы должны считать меня ужасно неблагодарной. Но все равно ведь, когда вы переедете в пригород, вам придется искать на мое место кого-то другого, так? Потому что я приехала сюда с намерением и решимостью жить в Нью-Йорке.
– Я тоже! Кто сказал, что мы переедем в пригород?
– Франклин, разумеется.
– Мы не переедем ни в какой пригород, – твердо сказала я.
Она пожала плечами. Она уже была далека от нашего маленького мирка и сочла, что это недопонимание не ее дело.
– Может, тебе прибавить зарплату? – жалко предложила я – видимо, постоянное проживание в этой стране стало на мне сказываться.
– Зарплата отличная, Ева. Я просто больше не могу. Каждое утро я просыпаюсь и…
Я прекрасно знала, как она чувствует себя по утрам. И я больше не могла с ней так поступать. Думаю, я плохая мать, да и ты тоже всегда так считал. Но в глубине моей души изредка проглядывает материнская сущность. Шиван была на пределе. И хотя это шло совершенно вразрез с нашими интересами, в моей власти было даровать ей земное спасение.
– Мы готовим новое издание по Голландии, – угрюмо сказала я: у меня было ужасное предчувствие, что Шиван уволится прямо сейчас. – Хочешь этим заняться? Нужно будет оценить хостелы в Амстердаме. Там подают отличный рийстафель[99].
Шиван, забывшись, бросилась мне на шею.
– Хотите, я попробую его успокоить? – предложила она. – Может, у него подгузник…
– Сомневаюсь – это было бы слишком рациональным объяснением. Нет, ты и так отработала полный день. И возьми выходные до конца недели. Ты совсем выбилась из сил. – Я уже пыталась умаслить ее, чтобы уговорить продержаться до тех пор, пока мы не найдем ей замену. Черта с два.
– И последнее, – сказала Шиван, засовывая в рюкзак листок с именем редактора путеводителя по Голландии. – Малыши, конечно, все разные, но Кевину по идее пора бы начать говорить. Хотя бы несколько слов. Может, вам стоит обсудить это с врачом. Или больше разговаривать с Кевином.
Я пообещала этим заняться, а потом проводила ее к лифту, бросив унылый взгляд в сторону кроватки.
– Знаешь, когда это твой ребенок, все действительно иначе. Ты не можешь уйти от него к себе домой.
И в самом деле у меня стало периодически возникать нестерпимое желание уйти к себе домой, но сильнее всего оно ощущалось, когда я уже была дома.
Мы с Шиван обменялись измученными улыбками, и она помахала мне из-за решетки лифта. Я подошла к окну, выходившему на улицу, и смотрела, как она бежит по Хадсон-стрит – прочь от нашего лофта и от малыша Кевина – так быстро, как только позволяли ее некрасивые ноги.
Я вернулась к непрерывному ору нашего сына и смотрела, как он весь извивается от негодования. Я не собиралась брать его на руки. Рядом не было никого, кто мог бы меня заставить это сделать, а я не хотела его брать. Я не стала, как предложила Шиван, проверять его подгузник и не стала греть молоко в бутылочке. Я позволила ему орать и плакать сколько угодно. Положив локти на перила кроватки, я опустила подбородок на сплетенные пальцы. Кевин скорчился на четвереньках в одной из тех поз, которая была одобрена для деторождения Новой школой, и был настроен усиленно стараться дальше. Большинство малышей плачут, закрыв глаза, но его глаза были широко распахнуты. Когда наши пристальные взгляды пересеклись, я почувствовала, что мы с ним наконец общаемся. Его зрачки были почти черными, и по ним я видела, как он жестко отмечает, что в кои-то веки мать не собирается паниковать по поводу того, что происходит.
– Шиван считает, что мне следует с тобой разговаривать, – насмешливо сказала я поверх шума. – А кому же еще этим заниматься, раз ты заставил ее уйти? Да, так и есть: ты своим ором и блевотиной выставил ее за дверь. Что у тебя за проблема, ты, маленький говнюк? Гордишься собой, потому
