Путь князя. Быть воином - Роман Злотников

— Здравствуйте, дети мои, — поприветствовал он их, и все невольно подобрались, ибо он еще ни разу не называл их так. — Приняли ли вы решение?

И каждый твердо ответил: — Да.

— Что ж, тогда прошу, — произнес преподобный, отступая в сторону и приглашая их войти.

Внутри здание оказалось освещено только десятком горящих свечей и несколькими странными светильниками на тонких цепочках, висящих перед чьими-то ликами, написанными на толстых прямоугольных досках. Эти лики украшали стены и колонны, а стена напротив входа вообще представляла собой сплошь доски с ликами, соединенные между собой. Остальные участки стен были расписаны чудными фресками, большую часть которых в рассветном сумраке, не слишком разгоняемом редкими свечами, было не разглядеть. Но то, что удалось увидеть, приводило в изумление.

— Встаньте сюда, — тихо сказал отец Дитер и, дождавшись, пока они все выстроятся перед ним, продолжал: — Сегодня для вас пришел час исповеди. Ибо на том пути, на который вы вступаете, между вами не должно остаться никаких умолчаний и недомолвок. И пусть в первый раз вы еще не сумеете полностью обнажить друг перед другом свою душу, открыть все ее язвы и болезни, потому что этому также нужно учиться, но сегодня вы попробуете это сделать. — Он замолчал, обводя их каким-то странным ласковым взглядом, которого они прежде у него не видели, а затем вдруг спросил:

— Ты хочешь задать вопрос, Лигда?

Женщина от неожиданности вздрогнула, но затем, преодолев испуг, сказала:

— Да… просто я слышала, что исповедь — это дело индивидуальное, то, что только между исповедующимся и исповедником.

Преподобный кивнул.

— Да, чаще всего это так. Но не в вашем случае. Ибо исповедь, о которой ты говорила, нужна для того, чтобы никто не смог узнать то тайное, что человек готов поведать только Господу, посредством исповедника. Поведать, дабы получить от него урок, возможность искупления. Однако, если что-то из сказанного Господу услышит посторонний, он может воспользоваться услышанным во вред исповедующемуся. — Отец Дитер сделал короткую паузу, а затем продолжал: — Но в вашем случае Господь распорядился так, что для любого из вас нет отдельного пути искупления. И потому чем больше вы будете знать друг о друге, тем лучше сможете помочь и себе, и друг другу. — Он обвел их взглядом, видимо, проверяя, не осталось ли еще каких-нибудь неясностей, и тихо спросил: — Итак, кто первый?

Несколько мгновений все четверо молчали, не решаясь рискнуть первым обнажить свою душу и вытащить на свет божий и суд человеческий все свои грехи и страхи, а затем вперед шагнул Волк.

— Можно я?

Отец Дитер посмотрел ему в глаза и медленно кивнул. Волк развернулся к ним и, глубоко вздохнув, начал:

— Я родился на Кран Орге…

Следующие несколько недель слились для Ирайра в череду сплошной боли. Болело все — голова, мышцы, кости и даже душа, ощутимо разрастаясь во время молитвы, когда ей становилось тесно внутри столь маленького и хлипкого сосуда, как его тело, и буквально разрываясь на части при покаянии во время причастия. Все, все, что он совершил — хорошее и дурное, оказалось извлечено с задворок памяти, вытащено на свет божий и разобрано на этом самом ослепительном свете. Но не кем-то, кого можно было потом обвинить в предвзятости или хотя бы небеспристрастности, а им самим. Ибо отец Дитер в те моменты, когда происходило это препарирование его души, в лучшем случае просто был рядом, а чаще всего отходил в сторону, говоря: «Это и есть твой урок, делай его сам!» И смалодушничать, отмахнуться, случайно позабыть какой-нибудь поступок было совершенно невозможно. Потому что Ирайр внезапно стал не только понимать, о чем говорил преподобный, рассказывая о силе Творца, но и… чувствовать его, Творца, внутри себя и вовне. Что толку вилять даже перед самим собой (что уже глупо), когда Он и так знает все. Не только все твои поступки, но и все мысли, желания и мечты. Ибо Он — Я, причем едва ли не больше, чем я — Я…

А отец Дитер становился все безжалостнее и безжалостнее.

— Можешь — значит, должен, дети мои, — все тем же тихим и спокойным голосом говорил он. — Господь дал нам это тело и этот разум не просто так, а как инструмент для построения себя по Его образу и подобию. И разве не глупо жалеть эти инструменты? Тем более что жалея их, мы можем не исполнить не только возможного, но и предначертанного. Не только не сотворить с помощью Его душу, которая единственная и делает нас Его образом и подобием, но и, поддавшись зверю, свернув на его путь, погубить душу и самому превратиться в зверя.

Спустя неделю до Ирайра дошло, что же ответил преподобный Волку. В его «завтра» заключался глубокий смысл, потому что невозможно выучить молитву просто как набор слов, набор предложений, как некоторое стихотворение в конце концов. Тот, кто пытается делать так, — ничего не понимает в молитве. Молитва — это нечто иное, лишь облеченное в слова. И учить ее возможно лишь тому, кто уже не может обойтись без молитвы. Отвечая Волку «завтра», преподобный в первую очередь признавал за ним появившуюся потребность в молитве и говорил, что готов помочь ему на этом пути…

Однажды ночью, когда все они неподвижно лежали в своих кельях на топчанах, изнуренные прошедшим днем, Ирайр сквозь сон услышал какой-то странный звук. Спустя пару мгновений звук повторился… Ирайр быстро поднялся, вышел в коридор и прислушался. Звук доносился из кельи Волка. Ирайр сделал шаг и в нерешительности замер. У них как-то не принято было беспокоить друг друга по ночам. В этот момент приоткрылась дверь Лигды (они уже давно, после первой исповеди, начали называть друг друга по именам).

— Что случилось? — шепотом спросила она.

— Не знаю, — так же тихо ответил Ирайр, а затем толкнул дверь кельи Волка.

Волк стоял на коленях перед табуретом, на котором лежал раскрытый молитвенник. Судя по сложенному в ногах одеялу и нетронутому матрасу, он вообще не ложился. В руках у него была подушка, которой он заткнул себе рот, отчего стоны, вырывавшиеся из его груди, звучали так приглушенно. Ирайр шагнул вперед и осторожно прикоснулся к его плечу. Волк на мгновение замер, а затем выпустил подушку из зубов и поднял на Ирайра расширенные от невыносимой боли, налитые кровью и почти безумные глаза. Судя по всему, он был весь переполнен этой болью.

— Там… — хрипло начал он неслушающимися, в кровь искусанными губами, — там были дети… Как, как я мог спустить курок?!! — и взревев уже в полный голос он рухнул на пол и забился в жутких судорогах.