Русские дети. 48 рассказов о детях - Роман Валерьевич Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Смотри, – торжественно произнёс Юрец. И я заглянул в коробку.
Там был обычный – не серебристый и не светящийся – камень. Серый. Похожий на пляжную гальку.
Юрец увидел разочарование у меня на лице и удивлённо спросил:
– Тебе что, не нравится серебристый камень?
Я не знал, что ему ответить. Сам он щурился, как будто в глаза ему бил нестерпимый свет.
– Он… не серебристый. – Мне не хотелось огорчать Юрца, но камень действительно был просто серый.
Юрец взял камень в руку и повертел его, другой рукой прикрывая глаза. Потом положил его в коробку и тихо сказал:
– Я понял. Ты просто не различаешь эту часть спектра.
Он сказал, что мой глаз устроен иначе, чем его, так что некоторые вещи я просто не могу видеть. И что мне остаётся просто поверить – этот камень серебристый и он очень ярко сверкает.
И я поверил.
И, держа этот камень в руках, я принёс клятву верности планете Аргентус в последний день лета.
Слова были простые:
«Клянусь всегда любить Аргентус и всех живых существ, которые его населяют. Клянусь всегда помогать им в беде. Клянусь быть частью Цепи».
Тётя Лена хотела, чтобы Юрец пошёл в мою школу, и обязательно в тот же класс, что и я. По возрасту он подходил для первого класса, по умственному развитию – тоже, и директор согласился, даже несмотря на то, что Юрец не ходил в нашу нулёвку и «был на инвалидности» (естественно, тётя Лена не стала рассказывать директору про Аргентус и особенности адаптации к земным условиям). У нас хороший директор, и он считает, что «особые дети» должны учиться с обычными. Тётя Лена очень обрадовалась, что Юрца взяли. Она считала, что я помогу ему влиться в коллектив. И моя мама так считала. И я так тоже считал. Более того. В глубине души я верил, что и Юрец, в свою очередь, поможет мне не то чтобы влиться в коллектив – я ведь ходил в нулёвку и уже был его частью, – но заслужить уважение, что ли. Я не был изгоем, нет. Но если вообразить, что мужская часть нашего класса – это обезьянья стая, я в этой стае за год нулёвки не дослужился до альфа-самца. С гаммы я едва дотянул до беты. Поэтому я возлагал достаточно смелые надежды на дружбу с Юрцом. Было совершенно очевидно, что никто, кроме меня, не приведёт в школу собственного подшефного, практически ручного инопланетянина. И никто, кроме меня, не улетит через шесть недель на Аргентус в качестве посланца Земли.
Всё пошло не так. С первого же сентября. Когда мы выстроились с букетами на торжественную линейку у школы, а хор из нулёвки запищал: «Первоклассник, первокла-а-а-ассник, у тебя сегодня пра-а-а-аздник», а мама и тётя Лена зачем-то заплакали, – уже тогда я понял, что что-то идёт неправильно. Мы с Юрцом стояли рядом, а Оля Котина и, конечно, все её девочки на побегушках (она у них считается самой красивой в классе, и все девчонки ей вроде как поклоняются) стояли сзади и хихикали нам в спину. А ребята – например, Лёша Сёмин и Макс Францев, наши альфы, – те вообще ржали в голос, как кони. И даже Петя Грачёв, очкарик, несчастная недогамма, который в прошлом году искал моей дружбы, – так вот, даже он принимал участие в общем веселье, беззвучно как-бы-давясь-от-как-бы-неудержимого-хохота.
– А новенький – даун, – сказал после линейки Макс Францев.
Юрец в это время отошёл к тёте Лене, она пшикала его из баллончика.
– Он не даун! – возмутился я.
– Не совсем даун, – осторожно встрял Петя Грачёв. – Мой папа врач, я немножко разбираюсь… То есть он, конечно же, с серьёзными отклонениями… но я полагаю, что это какой-то другой синдром. – Петя Грачёв поправил очки, при этом умудрившись украдкой мне подмигнуть. Он, кажется, считал, что не только набирает себе лишние баллы, но и делает мне некое одолжение, снимая диагноз «даун» и заменяя его чем-то более расплывчатым.
– В любом случае он урод недоразвитый, – констатировала Оля Котина своим специальным «принцессным» голосом. – А Андрей Макаров с ним дружит.
– Вот именно, – поддакнули её фрейлины.
Я не помню, в какой момент ко мне вернулось то отвращение, которое я испытал к Юрцу в день знакомства. Наверное, не первого сентября, а позже. Я помню, что первого сентября мы ещё были вместе. Я пытался объяснить им, откуда прибыл Юрец и почему он так странно ходит, – но они только ржали. Я пытался, правда пытался побороть в себе это вновь возникшее отвращение. Но уродство, как оказалось, снова становится уродством, когда перестаёт быть инопланетным. Я не сразу потерял веру в то, что Юрец – аргентянин. Но я сразу увидел его чужими глазами. Урод недоразвитый.
Я перестал пожимать ему руку, но я старался вести себя достойно. Я не обижал его, не участвовал в травле, просто соблюдал нейтралитет. У нас хорошая школа и хорошие дети из хороших семей. Поэтому никто никого не бьёт, тем более недоразвитых. Так что физически Юрца никогда не трогали. Но они называли его разными обидными кличками. И отказывались сидеть с ним за партой. И передразнивали, как он делает ингаляции из баллончика. И отнимали ручку, или линейку, или учебник, и бегали с его вещами по школе, а он не мог их догнать. И ещё они рисовали противную зелёную тварь со щупальцами и слюнями, текущими изо рта, и подписывали её «Юра с другой планеты», и подсовывали ему в рюкзак.
Поначалу я даже заходил к нему в гости после уроков. По старой привычке и потому, что ребята из класса не могли нас увидеть. Но в школе я его избегал. Если он очень просил, я даже соглашался сидеть с ним за одной партой, но старался не смотреть в его сторону. Наверное, поэтому я даже не могу вспомнить, как Юрец реагировал на насмешки. Плакал ли он – или сохранял лицо. Скорее всего, второе. У Юрца ведь было чувство собственного достоинства.
Но я помню, какое у него было лицо в тот день. Они отняли у него серебристый камень с Аргентуса, который их зрение воспринимало как серый. Я понятия не имею, зачем Юрец притащил его в школу, – вероятно, надеялся, что камень его
