Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Духи.

Нет-нет, DVD-проигрыватель! Вот только как засунуть его в носок?

Карлуша обязательно придумает — как.

Несмотря на то что будильник уничтожен, в Елизаветиных висках продолжают громыхать кувалды, и это очень тягостное ощущение. В какой-то момент (между сто пятидесятой и три тысячи триста тридцать первой минутами) Елизавете самой захотелось стать будильником и чтобы ее с силой отбросило к стене. И чтобы механизмы внутри нее сломались — все до единого.

Еще через восемьсот тысяч пятьсот четыре минуты на смену желанию стать будильником и разбиться о стену приходит апатия, слабость и какая-то непонятная сонливость, чусики, блюмхен, пусть тебе приснятся самые прекрасные сны!..

Она не заснула, она лишь на секунду закрыла глаза.

А когда открыла — в комнате было светло.

Не так, как летом, Карлушиным любимым летом. Летом свет резкий, безжалостный, а этот был настоящий февральский: мягкий, рассеянный, сострадательный. Он явился, чтобы первым выразить соболезнования Елизавете Карловне Гейнзе в связи с потерей отца, Карла Эдуардовича.

Карлуша умер.

Не Нерон, не восьмидесятисемилетний интегральный укротитель Ландау, не Илья, по которому ни одна собака не заплачет, не старые кошелки — ее собственный Карлуша. Он необходим Елизавете, как воздух, без него все теряет смысл — и вот, пожалуйста, его не стало!

А бесполезные, никчемные люди живут себе и живут.

Полощут омерзительные челюсти в стаканах, проносят ложки мимо рта, забывают застегнуть штаны, ходят в перекрученных чулках, сидят в продавленных креслах — и ничего им не делается.

А Карлуша умер.

Вот он лежит со свисающей из-под одеяла рукой. С неприкрытыми веками.

Елизавета впервые видит мертвого Карлушу так отчетливо. И это не Бельмондо-комик, а Бельмондо-герой. Продольные морщины доминируют над поперечными, а не наоборот. С Бельмондо-героем не случается ничего забавного. Друзья предают его при первой удобной возможности. Враги ускользают от него в самый последний момент. Его пистолет всегда дает осечку, его машины всегда числятся в угоне, а их багажники набиты трупами; поезда, на подножку которых он запрыгивает, терпят крушение; самолеты с ним на борту пропадают в районе Галапагосских островов. Он никогда не видел детей младше пятнадцати лет, никогда не подкармливал собак у магазина, не помог ни одному инвалиду-колясочнику. С его женщинами все тоже не так просто: они похожи на друзей и врагов одновременно, предают его при первой удобной возможности и ускользают в самый последний момент.

Бельмондо-герой идет на дно, как только подворачивается случай.

С ним не происходит ничего, кроме трагического финала.

Вот и Карлуша такой же.

Елизавета пытается открыть рот и закричать, но губы намертво приклеились друг к другу. Она пытается заплакать — и где же ее хваленые, хорошо натренированные слезы? Слезы, которые выкатывались из глаз по самому ничтожному поводу? Их нет.

«Нет», «намертво» — все слова так или иначе вертятся вокруг случившегося ночью, стоят за спиной склонившейся над Карлушей Елизаветы.

Карлуша совсем холодный.

— А как же Германия, Карлуша? — Елизаветин голос полон обиды. — Ты ведь обещал показать мне Германию. И Кельнский собор, где ты прятался… И ту средневековую улочку рядом с Рейном, она одна и уцелела во всем городе после бомбежки. И номер Питера Устинова в гостинице… Ты тоже обещал. Как же так, Карлуша?..

Не будет никакой Германии. Германии не существует, сколько времени понадобится, чтобы убрать несуществующую страну со всех карт, вычеркнуть ее из всех путеводителей, справочников и международных договоров о сотрудничестве? Засыпать реки, срыть до основания горы, сжечь леса, утрамбовать прибрежную полосу, упразднить футбольные команды, переправить в соседнюю Швейцарию Томаса Андерса и Дитера Болена?

Неизвестно.

Неизвестно, что делать самой Елизавете, — и не тогда, когда Германия будет стерта с лица Земли, а сегодня, сейчас.

Наверное, надо кому-нибудь позвонить.

Первый телефон, который приходит на ум — 03, скорая помощь. Затем — 02, милиция. Праматерь Всего Сущего подробно инструктировала ее насчет того, какие шаги предпринимать в подобных случаях. «Подобных случаях», о, Господи! Ведь речь идет о ее Карлуше, а он никакой не «подобный», он — бесподобный. «Мой папа замечательный», разве не так? И разве может она допустить, чтобы в их с Карлушей квартире появились посторонние равнодушные люди с волосатыми руками и грубыми голосами? Чтобы они называли Карлушу «телом», на ходу доедали яблоко или бутерброд, составляли какие-то бумажки и требовали от Елизаветы их подписать. Но даже если приедут совсем другие, неравнодушные люди, с ангельскими голосами и руками-крыльями; даже если они назовут Карлушу не «телом», а «нашим дорогим усопшим Карлом Эдуардовичем» — все равно придется подписывать бумажки.

И после этого его заберут у нее.

Никто его здесь не оставит.

Елизавета бесцельно слоняется по кухне и прихожей. Заплакать по-прежнему не получается. В доме нет ни одной вещи, не осененной Карлушиным присутствием. Они, все вместе и каждая в отдельности, гораздо больше Карлуша, чем тело, лежащее в комнате, на кровати.

Ну вот. Она первая назвала Карлушу «телом», предательница!..

…Через два часа вконец обессилевшая Елизавета позвонила Праматери.

— Он умер, — голос ее не дрожит, он ровный и спокойный, да что же происходит?

— Кто? — деловито спросила Праматерь.

— Карлуша.

— Какой Карлуша?

— Мой папа. Отец.

— Та-ак, — последовала минутная пауза. — Ты где?

— Адрес.

— Какой адрес?

— Твой домашний адрес.

Елизавета продиктовала адрес и даже подробно объяснила, что входить нужно не в ту арку, над которой висит табличка с номером дома, а в соседнюю.

Праматерь все хватает на лету.

— Скоро буду. Жди.

Она появилась даже раньше, чем рассчитывала Елизавета, намного раньше — минут через пять. Как такое возможно?..

— Ты быстро добралась.

— A-а… Просто была неподалеку. Как все случилось, рассказывай.

На лице Праматери не было и следа деланного сочувствия, брови ее не задирались вверх, а кончики губ не опускались вниз. Она не стала прижимать Елизавету к своей необъятной груди и выражать никому не нужные соболезнования. Но Елизавете неожиданно полегчало, и комок, стоявший в горле с самого утра, провалился куда-то вниз.

— Как это произошло?

— Я не знаю… Вчера вечером все было нормально, все было, как всегда… Карлуша пошел спать, а утром не вышел на кухню. А он всегда выходит на кухню раньше меня… Я к нему заглянула и… Он лежит в кровати. И не дышит. И рука холодная.

— Ясно. Сердце. Скорее всего. Он там? — Праматерь безошибочно ткнула пальцем в Карлушину дверь.

Порывшись в своей бездонной сумке, Праматерь Всего Сущего извлекла мятый кулек и какой-то диск, вложенный в бумажный конверт. И сунула оба странных предмета Елизавете в руки.

— Есть на чем слушать?

— Зачем это?

— Затем. Так есть на чем слушать?

— Я все сделаю, не беспокойся. Не в первый раз.

— Я не могу…

— Я тебя не спрашиваю, можешь ты или нет. Но лучше тебе сейчас быть подальше от него, поверь.

— Это неправильно. Я не могу…

— Ты все успеешь. И приблизиться к нему успеешь, и вернуться. Иди.

Ослушаться Праматери, не подчиниться ей невозможно. Она всё знает. Всё-всё. И она права. И Карлуше лучше сейчас побыть с ней, чем с растерянной и подавленной Елизаветой. От Елизаветы нет никакого проку, а Праматерь его защитит, даже мертвого. Впустит в самую глубину себя, туда, где цветут орхидеи и поют цикады. Там, внутри Праматери, и находится та чудесная расписная Германия, к которой Карлуша так стремился всю свою жизнь. Там, а не где-нибудь еще, высится знаменитый собор, и веселые птицы клюют его в две счастливые макушки и свивают гнезда на алтаре. И Апостелькирхе проглядывает сквозь папоротники. И покойный великий актер Питер Устинов парит в самом питательном бульоне, разглядывая окрестности из своего пузыря.

Карлуша тоже воспарит, поднимется вверх, уносимый токами воздуха, — Елизавета совершенно в этом уверена.

В кульке лежат леденцы.

Выглядят они ужасно — густо спрессованная, не поддающаяся расчленению масса с налипшими на нее крошками, то ли табачными, то ли хлебными. Такие и в руки-то взять противно, не говоря уже о том, чтобы сунуть их в рот.

Фу, гадость.

К тому же — с ярко выраженным смородиновым вкусом, а ведь Елизавета терпеть не может смородину! На свете не так много съедобных вещей, которые она не может терпеть — всего три. Халва, изюм и смородина. Иррациональная нелюбовь к халве и изюму преследует ее с самого детства и является источником мучений. Особенно это касается подлейшего изюма. Изюм имеет тенденцию внедряться в самые очаровательные вкусности, тем самым губя их на корню. Количество кексов, пирожных, творожков, шоколадок и пасхальных куличей, прошедших мимо Елизаветы из-за наличия в них изюма, не поддается исчислению. Раньше она пыталась как-то противостоять омерзительной, похожей на таракана сушеной ягоде: выковыривала ее, тщательно следя, чтобы ни одна мелкая тварь не затерялась. Но занятие это муторное, требующее внимания, сосредоточенности и хорошо развитой мелкой моторики рук. Это занятие — изнурительное, да-да! А, как известно, Елизавета не способна изнурять себя в принципе. Тьфу, пропасть! Гори он синим пламенем, чертов изюм!..