Ипатьевская ночь - Эдвард Радзинский

Из письма литературоведа И.А. Шерсток (Фрунзе): «Когда я работал над кандидатской диссертацией о Маяковском, Парамонов рассказал мне, как у него дважды был Маяковский и как они ездили к месту последнего пристанища последнего русского императора… Парамонов говорил, что в стихотворении „Император“ о царской могиле Маяковский допустил ошибку, утверждая, что император зарыт „под кедром“. Он зарыт у трех берез. Я спросил его, а где это место? Он ответил, что осталось два человека, которые его знают: он, Парамонов, и еще один человек, которого он не назвал. Запомнилась мне фраза Парамонова: „Никому это знать не положено, – и добавил: – Чтобы не было шествий к нему…“

Уже уходя, мой Гость сказал:

– Вся наша история – будто полемика с Достоевским. Начиная с вопроса Алеше Карамазову: «Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучать всего лишь ребеночка, согласишься ли на слезе его основать это здание?»… Одному Алеше задали вопрос и при помощи другого убиенного Алеши ответили… – Он помолчал. – Но одно все-таки ясно: он к нам возвращается. Я переспросил.

– Я говорю о Государе-императоре. Впрочем, это банальная история… Когда убивали Семью, эти глупцы уже предвосхитили его возвращение… «В моем конце мое начало» – эти слова когда-то вышила его родственница Мария Стюарт…

Кстати, после того как этой родственнице отрубили голову и понесли вон обезглавленное тело, ее широкое платье зашевелилось, и оттуда с лаем выскочила крохотная собачонка. И вот точно такая же собачонка – той же самой породы – через несколько столетий окажется спрятанной, и так же во время убийства, в рукаве потомицы Марии Стюарт – великой княжны. Все, все возвращается…

«В моем конце мое начало»… Жертвоприношение… Он это знал, последний царь?…

Конечно, я попытался проверить рассказ Гостя… Удалось отыскать в Перми уже престарелого сына Сергея Люханова – того самого Алексея, тезку наследника…

В тесной, убогой комнатушке, где жил и умер шофер страшного грузовика, со слов Алексея была записана биография его отца. Вот она.

«Мой отец, Сергей Иванович Люханов, родился в 1875 году в Челябинской области, в крестьянской семье. Образование 4 класса. С 1894 года работал на мельнице братьев Степановых.

В 1900 году переехал в Челябинск, где работал до 1916 года в товариществе «Братья Покровские» – заведующим электрической телефонной станцией… Работал он и личным шофером Покровских и бывал с ними в Петербурге. В 1899 году он женился на Августе Дмитриевне Авдеевой (она была его на 4 года моложе, закончила гимназию и работала учительницей).

В 1900 году родился старший сын Валентин, который вместе с отцом служил в охране Ипатьевского дома. Потом Владимир, Алексей (в 1910 году) и дочь Антонина. В 1907 году отец вступил в партию большевиков. Летом 1916 года он устроился работать на фабрику братьев Злоказовых машинистом. Позже туда из Челябинска приехал брат Августы – Александр Авдеев, будущий комендант Ипатьевского дома. Люханов устроил его на фабрику помощником машиниста, делал за него всю работу, так как сам Авдеев делать ничего не умел.

О екатеринбургском периоде жизни отец никогда не вспоминал и не рассказывал».

После сдачи Екатеринбурга, в 1918 году, Люхановы уехали в город Оса Пермской области, где Сергей Иванович устроился работать на электростанцию.

«Вскоре моя мать с ним из-за чего-то расходится. В 1921 году, со всеми детьми, она возвращается в Екатеринбург и работает там заведующей детскими домами. 23 марта 1924 года она умирает от тифа. Умирая, она попросила передать Сержу (так она называла отца), что она была неправа. Старший сын ее просьбу не выполнил, и только незадолго перед смертью Сергей Иванович узнал от меня о последних словах матери. Переданное его очень взволновало, и он очень был расстроен, что узнал об этом только в конце жизни.

Августа Дмитриевна похоронена в Свердловске на Михайловском кладбище. После смерти матери я был отдан в детский дом, а сестру Антонину забрал в Москву дядя – Авдеев.

С 1918-го по 1926 год отец работает в городе Оса. Был заведующим электростанцией. В 1923 году он женился второй раз на немке, учительнице немецкого языка Галине Карловне (умерла в 1928 году). С 1926 по 1939 год отец много раз переезжал – работал по разным городам Урала, но всюду работал механиком. Наконец в 1939 году перебрался в город Молотов, во время войны работал там на заводе имени Сталина (сейчас завод имени Свердлова). После войны и до 1952 года работал слесарем в инфекционной больнице города Перми. Работал много и безотказно, постоянно чинил всякую домашнюю утварь работникам больницы. (Больше рубля за работу никогда не брал). Работал до 80 лет и не подозревал, что ему полагается пенсия. Был очень молчалив, говорил редко. С 1944 года жил вместе со мной и моей второй женой в комнате на улице имени 25 Октября, дом 30. Умер в 1954 году и похоронен на старом кладбище в городе Перми».

Все это было почти дословным повторением того, что уже рассказывал мой Гость. На расспросы о Госте Алексей отвечал смутно: «Вроде кто-то приезжал… Точно не помню!»

Вот все, что смог рассказать восьмидесятилетний Алексей Люханов. На прощание отдал все оставшиеся у него документы отца. Среди них «Удостоверение», выданное Сергею Люханову «товариществом братьев Покровских» в 1899 году, украшенное царской медалью с профилем того, чей труп вез он на своем грузовике. И фотокарточки отца. Одна из них, последняя, где бывший шофер грузовика – маленький, жалкий старичок.

Больше моего Гостя я никогда не видел, но часто думаю о нем. И о том, что он мне рассказал… Слишком увлекательно все это… Как правило, правда так скучна…

Хотя иногда мне кажется, что Гость знал много больше, чем мне рассказывал… И тогда я вспоминаю шекспировское: «Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам».

Во всяком случае, я вспомнил своего странного Гостя, когда получил одно письмо. Писала врач-психиатр Д. Кауфман (Петрозаводск):

«Речь пойдет о человеке, который некоторое время находился на лечении в психиатрической больнице г. Петрозаводска, где я работала ординатором с сентября 1946 года по октябрь 1949 года после окончания Второго Ленинградского мединститута, ныне санитарно-гигиенический институт… Контингент наших больных состоял как из гражданских лиц, так и из заключенных, которых нам присылали в эти годы для лечения или для прохождения судебно-психиатрической экспертизы…

В 1947 или 1948-м году в зимнее время к нам поступил очередной больной из заключенных. У него было состояние острого психоза по типу истерической психогенной реакции. Сознание его было неясным, он не ориентировался в обстановке, не понимал, где находится… Размахивал руками, порывался бежать… В бессвязных высказываниях наряду с массой других выразительных восклицаний два или три раза промелькнула фамилия Белобородова, на которую мы вначале не обратили внимания, так как она нам ни о чем не говорила. Из сопроводительных документов… стало известно, что в лагере он находится уже давно, что состояние психоза у него развилось внезапно, когда он пытался защитить женщину (заключенную) от побоев охранника. Его связали и, естественно, «обработали». Хотя видимых телесных повреждений при поступлении в больницу, насколько помню, у него не было отмечено. В документах его был указан год рождения 1904-й, что же касается его имени и фамилии, я их не могу вспомнить точно. Варианты, которые я припоминаю, следующие: Филиппов Семен Григорьевич, или Семенов Филипп Григорьевич. Через один – три дня, как это обычно бывает в таких случаях, проявление острого психоза полностью исчезло. Больной стал спокоен, вполне контактен. Ясное сознание и правильное поведение сохранялось впоследствии в течение всего срока его пребывания в психбольнице. Внешность, насколько сумею передать, у него была такая: человек довольно высокого роста, полноватый, плечи покатые, сутуловат… Лицо удлиненное, бледное, глаза голубые или серые, слегка выпуклые, лоб высокий, переходящий в лысину, остатки волос каштановые с проседью…»

(Далее она рассказывает, как больной стал откровенен с нею.)

«Итак, нам стало известно, что он был наследником короны, что во время поспешного расстрела в Екатеринбурге отец его обнял и прижал лицом к себе, чтобы он не видел наведенных на него стволов. По-моему, он даже не успел осознать, что происходит нечто страшное, поскольку команды о расстреле прозвучали неожиданно, а чтения приговора он не слышал. Он запомнил только фамилию Белобородова…

Прозвучали выстрелы, он был ранен в ягодицу, потерял сознание и свалился в общую кучу тел. Когда он очнулся, оказалось, что его спас, вытащил из подвала, вынес на себе и долго лечил какой-то человек…»

Далее шла история его дальнейшей жизни, нелепости, приведшей его в лагерь. Но самое интересное – в конце ее длинного письма.

«Постепенно мы стали смотреть на него другими глазами. Стойкая гематурия, которой он страдал, находила себе объяснение. У наследника была гемофилия. На ягодице у больного был старый крестообразный рубец… Наконец, мы поняли, кого нам напоминала внешность больного – известные портреты Николая, только не Второго, а Первого. И не в гусарском мундире, а в ватнике и полосатых пижамных штанах поверх валенок.