1985 - Энтони Берджесс

Член парламента Дж.Р. Протеро был элегантным малым, переступившим порог среднего возраста, одетым в твид для уик-эндов за городом, но его лосьон после бритья пах агрессивно урбанистически. Он курил трубку, которой лишь с трудом не давал погаснуть, пепельница перед ним превратилась в братскую могилу потухших спичек. Выслушав историю Бева, он спросил:

– И чего вы от меня ожидаете? Что я изменю закон?

– Законы ведь меняются. Знаю, это происходит медленно. Палата общин, как меня учили, как раз то место, где противостоят несправедливым законам и продвигают справедливые.

– Вас, вероятно, учили очень и очень давно. – Он, наконец, раскурил трубку и втянул два или три раза дым. Потом трубка погасла. – Будь она неладна!

– Почему бы вам не бросить? – спросил Бев.

– Что бросить? – проницательно и с внезапным подозрением переспросил мистер Протеро.

– Курить. Оно того не стоит, учитывая, что табак по три пятьдесят унция, и вам это явно не по нраву.

Мистер Протеро расслабился.

– Я думал, вы про… ну, сами знаете.

– Вы, наверное, сами часто спрашивали себя, какой толк от парламента, – откликнулся Бев. – Признаюсь, я пришел к вам без особой надежды. Наверное, я, как дурак, живу в прошлом, когда члены парламента заботились о своих избирателях. Но я черпал горькое удовольствие в безнадежности всего этого. Я должен делать вид, что верю, будто демократическая свобода еще существует. Это как стараться верить в верность жены, когда видишь, что она елозит на половике с молочником. Пока смерть не разлучит нас. Правительство для людей. Глупо, правда? Ностальгия.

Бев понял, что неумелость мистера Протеро в обхождении с трубкой добровольная. Он все чиркал и чиркал и – в отличие от кое-кого из своих избирателей – поджигал без толку. Но бесплодность процесса давала ему шанс увернуться от ответа на неловкие вопросы или, как сейчас, оказать хотя бы минимальную помощь. И все-таки наконец он сказал, откладывая все еще холодную трубку:

– Нельзя воевать с историей.

– А вот это интересно. И кто же делает историю?

– Движения. Тенденции. Жизненные силы. Процессы. Не кто, а что. То, что случилось в Англии, случилось не в результате кровавой и расточительной революции. Мы пошли нашим демократическим путем и в процессе поэтапной эволюции не видели признаков бурных перемен. А потом однажды утром мы проснулись и сказали: «Правление пролетариата пришло». То, чего пока еще не произошло в странах, где свершились кровавые революции, у нас случилось гладко. Не знаю, что бы сказал Карл Маркс, если бы вернулся, но…

– Маркс сказал бы, что желаемого не случилось, что средства производства не перешли в руки рабочих, что капитализм не уничтожен.

– Он в процессе уничтожения, – отозвался мистер Протеро. – Быстрого. Едва ли в стране осталась хоть одна фирма, которая не перешла бы в руки государства. Государство – крупнейший работодатель.

– Вот именно. Работодателю всегда противостоит наемный работник. Государство – сволочной босс, и профсоюзы борются с ним так, словно на нем цилиндр. И они всегда побеждают, вот в чем проблема. Правительство превратилось в механизм для печатания бумажных денег. Посмотрите на уровень инфляции. И хотя бы один голос в парламенте поднялся против неизбежного разорения страны? Пришло время, чтобы кто-то из вас рискнул своим местом и поднял голос ради свободы и порядочности и, да, старомодного здравого смысла.

Мистер Протеро взялся за своего заклятого врага и снова попытался поджечь. Кладбище мертвых спичек разрасталось могильным курганом. Горько сдавшись, он сказал:

– Есть ведь «кнуты»[15]. Мы просто голосуем за билли или воздерживаемся от голосования. Наши избиратели больше не из регионов, как бы они ни назывались. Наши избиратели – выборка из всей синдикалистской системы. Что толку жаловаться? Это исторический процесс, которому никто не может противостоять. Сейчас не как во времена Фокса, Берка или Уилкса. Есть всего два коллектива.

– С тем же успехом мог быть один. Сама концепция оппозиция свелась к фарсу. Социалисты и консерваторы – всего лишь названия с ностальгическими историческими значениями. Какие теперь различия между вашими идеологиями? Кто бы ни возглавлял правительство, рабочие доведут его до полного бессилия. Делайте, как мы скажем, не то будем бастовать. И бывают, – тут его голос стал грубее и жестче, – день или два формального сопротивления во имя обуздания инфляции или поддержания конкурентоспособности экспортных товаров. Потом снова печатаются деньги, все новые, ничем не обеспеченные деньги. Номинальное сопротивление, чтобы показать, что правительство действительно управляет. Вот только это не номинальное сопротивление для тех, кто умирает от переохлаждения или, помоги нам Господи, от жара.

– Мне очень жаль, что такое случилось, – безжалостно сказал мистер Протеро. – Вам, наверное, очень горько. Если вас это утешит, пожарные завтра снова выйдут на работу.

– К несчастью, у меня нет другой жены, чтобы дать ее зажарить до смерти. Ладно, забудьте, я должен это забыть. К вам я пришел попросить – потребовать, наверное, – чтобы вы что-то ради меня предприняли. Перед вами человек без работы, который скорее всего никогда ее не получит, человек, не имеющий права на государственное пособие, поскольку последовал императивам собственной индивидуальной совести и отказался подчиниться коллективной воле.

– Вы чертовски хорошо знаете, что я ничего не могу поделать. – Мистер Протеро брюзгливо вцепился в трубку. – Вы сражаетесь против истории. Мне хватит здравого смысла этого не делать. Строго говоря, мне запрещено даже номинально рот ради вас открывать. Вы же вне закона. Членство в профсоюзе – основное условие права на волеизъявление. Вы больше не представлены.

– Я оказываюсь среди старушек, помешанных и преступников?

– Есть профсоюз престарелых, как вам, черт побери, известно. Помешанный… преступник… да, наверное, эти термины применимы. Вы сами по себе, брат.

Неясно было, употребил ли он слово «брат» в силу социалистической привычки или с презрительной иронией, какую оно временами приобретало в старых американских фильмах. До Бева это недвусмысленно донесло его состояние безбратности.

– Конечно, я всего этого ожидал, – сказал Бев. – Отчасти я сам нарывался. Назовите меня свидетелем, что по-гречески значит «мученик». Но я должен был на такое пойти: сделать вид, что механизм еще работает, тогда как на лишь забытый экспонат в музее. Надеюсь, от моих бед вам кошмары сниться будут, мистер Протеро. А пошли вы! И избавьтесь от этой дурацкой трубки.

И он ушел.

Он вернулся к себе в квартиру, где Бесси, все еще на каникулах, руками ела холодную индейку и пялилась на «Ред, Род и Рид» по телевизору. Устало сев в кресло, он задумался, а нельзя ли что-нибудь продать, чтобы отсрочить надвигающийся день выселения. Но у них нет ничего, кроме одежды Эллен и пары старых чемоданов. Мебель принадлежала домохозяину, безликому коллективу с компьютерами, которые не потерпят призывов к такой человеческой слабости, как сочувствие. Уведомление о выселении последует через неделю или около того, а тогда ПА (то есть полиция аренды) или еще какие громилы явятся, чтобы это выселение осуществить. Даже телевизор ему не принадлежит, он арендован в «Визионем лимитед». Приближался конец месяца, он же конец года. День изъятия за неплатеж.

– Бесси, думаю, время пришло. Собирай вещи.

– Зачем? Через минуту «Диш и Дэш».

– Ладно. После «Диш и Дэш», кто бы они ни были. Нам с тобой надо поехать, сама знаешь куда.

– Куда? – Ее взгляд не отрывался от телевизора.

Уйдя на кухню, Бев допил остатки рождественского виски. Тут есть что продать? Он открыл ящик буфета: сплошь приборы домохозяина. Подожди-ка, а это что! Выкидной нож, довольно неплохой, острый и тяжелый, и лезвие выбрасывается, легко реагируя на движение руки. Нож спрятали сюда подальше от Бесси. Где же он его раздобыл? Ах да… Два шестилетних мальчика на этой самой улице угрожали пятилетней девочке. Почему? Вообще безо всякой причины, разве только ради чистейшего незаинтересованного запугивания. Он наподдал мальчишкам и отобрал нож. Если его член парламента более или менее официально списал его как преступный элемент, почему бы не ходить преступно вооруженным? Убрав нож в карман штанов, Бев пошел оттащить Бесси от того, что следовало за «Диш и Дэш». Она не завыла, ведь это были только новости.

– Только давай побыстрей, – сказала она. – Скоро будут «Секс-мальчики».

Дом был где угодно, лишь бы там был телик.

5. Культура и анархия

Новый год пришел с ледяным холодом. Бесси грелась в Доме для девочек в Ислингтоне, откуда каждый день ездила в школу на том, что ее отец, уже познакомившись кое с кем из ее подруг, иронически называл «девобусом». Из школы она возвращалась назад к чаю и телику. Сам Бев спал где придется: в ночлежках Армии спасения, на железнодорожных вокзалах, а однажды даже в Вестминстерском аббатстве. Немногие деньги вскоре кончились, да и было их семь с половиной фунтов в банкнотах и десятипенсовиках. Десятипенсовик приблизительно представлял собой старый флорин, который викторианцы ввели с надеждой (от которой позднее мудро отказались) внедрить десятичную систему – их было десять в соверене. Разбивка флорина на десять в шестидесятых годах, внедренная, чтобы силой приравнять Британию к остальному Европейскому сообществу, принесло сто новых пенсов, но с ростом инфляции они вскоре утратли смысл. В результате получилось по десять десятипенсовиков на фунт, но никаких тебе более мелких делений. Бев предвидел, что вскоре ОКский фунт уподобится итальянской лире – только теоретически будет cпособен к делению. На десятипенсовик он мог купить коробок спичек, если бы захотел, но не видел, какой в них толк. Табак, это идеальное утешение праздного мужчины, был ему недоступен. Булочка или сэндвич стоили по меньшей мере фунт. Армия спасения давала ему миску жидкой баланды при условии, что он сперва над ней помолится. Он сделался довольно жалок, грязен, зарос бородой. Он ожидал, что большую часть дня сможет проводить в читальных залах публичных библиотек, но публичных библиотек осталось не так много, а те, что еще существовали, были полны храпящими стариками.