Борджиа - Юлия Остапенко

Но оставалась еще одна возможность, одна небольшая ниточка, потянув за которую, Антонио Орсини мог свалить этого глиняного колосса. Зная характер Чезаре, не возникало сомнений, что бунтовщиков ждет скорая и жестокая расправа. Кардинал Орсини ждал этого, втайне потирая руки. Племянников он не любил, но их смерть могла послужить ему больше, чем их ничтожные жизни: это дало бы повод для объявления вендетты между кланами Орсини и Борджиа. Тогда он сможет подсылать убийц открыто, под предлогом жажды мести, сумеет развязать целую войну — и пусть бы это повергло улицы Рима в хаос, но в хаосе, как и на поле боя, всякие случайности происходят довольно часто. Один или даже дюжина убийц не смогут победить Борджиа — но сотня убийц? Две, три сотни, если дело удастся поставить на широкую ногу? Никому не может везти так долго, никто не сумеет так изворотливо бегать от смерти. Даже проклятые Борджиа.

С этой обнадеживающей мыслью Антонио Орсини ждал вестей от племянников, отдыхая в простом соломенном кресле в полупустом, слабо натопленном зале своего обедневшего дворца. Он предавался мыслям о жизни вечной и сладким грезам о теле Чезаре Борджиа, изрубленном на куски в якобы случайно вспыхнувшей уличной драке, когда камергер сообщил ему о прибытии гонца. Орсини встрепенулся — и сник, когда оказалось, что гонец прибыл не из Фаэнцы или Урбино, а из папского дворца. Его святейшество Александр VI приглашал своего доброго друга Антонио Орсини на ужин, на котором будет присутствовать также его дочь, монна Лукреция.

Похоже, Родриго получил какие-то вести от сына, подумал Орсини, хмурясь и жуя толстый старческий ноготь — дурная привычка, от которой он за семьдесят лет так и не смог отделаться. Наверное, Чезаре казнил Паоло и Франко, и Борджиа хочет сообщить мне об этом с глазу на глаз, чтобы полюбоваться моим горем. Что ж, отлично. Пока что все складывается как нельзя лучше.

Он велел камергеру приготовить сутану — строгую, без каких бы то ни было украшений, — и явился точно в назначенный час во дворец Борджиа на площади Святого Петра, тяжело опираясь на руку пажа, который сопровождал его всюду последние восемь лет.

Родриго Борджиа встретил гостя с удивительной теплотой. Его дочь, прелестная Лукреция, приветствовала кардинала поклоном столь глубоким и изящным, что в давно почерневших и остывших углях, оставшихся от костра плотских страстей Антонио Орсини, вдруг вспыхнула и затеплилась новая искра. Мягко отстранив пажа, Лукреция подхватила кардинала под локоть и, весело щебеча, повела к обеденному столу, уютно накрытому на троих в окружении свежих цветов и мягко мерцающих свеч. Орсини не дал обмануть себя и зорко следил за ее пальцами, опасаясь, не выскочит ли из какого-то ее перстня отравленная игла.

— Добрый друг, — сердечно сказал Родриго, когда кардинал тяжело опустился в резное кресло за столом. — Как давно я не видел тебя. Ты постарел.

Такое фамильярное обращение поставило бы Орсини в тупик, если бы он не знал Родриго Борджиа без малого сорок лет. Но он хорошо понимал, что кроется за этим радушием, и приготовился к схватке.

— Никто не молодеет, Родриго, — ответил Орсини в тон ему — просто гость, отвечающий хозяину, Антонио, говорящий с Родриго, а не кардинал с Папой и не Орсини с Борджиа. — Хотя глядя на тебя, я порой думаю, что это старое присловье придумал дьявол, чтобы лишить нас надежды.

— Дьявол не лишает надежд, он только внушает ложные, что гораздо опаснее, Антонио. Посему первый наш бокал давай осушим за то, чтобы Господь помог нам отличить истинные надежды от фальшивых.

Орсини скосил взгляд. Лукреция, ловко отделавшись от пажа, сама прислуживала за столом и уже наливала вино в чашу отца — белое, искристое, в котором Орсини по запаху распознал шардоне. Потом она поставила кувшин и взялась за другой, наполненный тягучим пенистым кьянти. Орсини невольно шевельнул кончиком носа, подавшись вперед.

— Не желаешь пить одно вино со мною? — спросил он вполголоса, напряженно улыбаясь.

Родриго вскинул брови в хорошо разыгранном изумлении — и весело рассмеялся.

— Помилуй, Антонио! Да никак ты решил, что я задумал тебя отравить в своем собственном доме? С чего бы?

— Мы оба знаем, с чего, — холодно сказал кардинал Орсини.

Родриго вздохнул, с досадой хлопнув ладонями по подлокотникам кресла. Такие порывистые, почти мальчишеские жесты всегда придавали ему какого-то безудержного обаяния.

— Раз уж ты сам завел об этом речь… Чезаре писал мне о том досадном инциденте, в который оказались вовлечены твои племянники. Я предостерег его, чтобы не порол горячку и не предавался бездумной мести. Я знаю, что он на это способен.

Последние слова прозвучали доверительно, но Орсини не дал отвлечь себя и знаком попросил Лукрецию забрать кувшин. Та пожала плечами, лучезарно улыбнулась и налила ему того же вина, которое только что наливала отцу. Орсини обратил внимание, что себе она налила кьянти. Его кольнуло тревогой, пока что смутной.

— Но не бойся, — елейным голосом продолжал Родриго. — Не бойся, Антонио, головы твоих беспутных племянников в целости и сохранности. Ведь Чезаре не может казнить их, не казнив всех остальных заговорщиков — ты знаешь, в этом отношении он неизменно справедлив. Точно так же он не может и помиловать Франко с Паоло, не помиловав их друзей. Все они в одной упряжке. А мы с тобой знаем, что будет, если Борджиа повесит Орсини, пусть даже по справедливости и за дело.

— Орсини будут мстить, — нехорошо улыбнувшись, сказал кардинал.

— И они будут в своем праве, — донесся звонкий голосок Лукреции. — Я бы мстила жестоко, если бы кто-нибудь посмел тронуть моего брата.

Орсини наклонил голову, отдавая дань уважения ее словам. Его всегда злило, что Борджиа позволяет своей дочери не только присутствовать при разговоре мужчин, более того — священнослужителей, но и вмешиваться в беседу. Хотя чего еще ждать от этой семейки, поправшей все человеческие и божьи законы. Орсини слышал даже, будто в последнее время Джулия Фарнезе больше не в милости, а место ее в папской постели заняла никто иная, как его собственная, окончательно повзрослевшая дочь… Впрочем, это были только слухи, но Орсини поймал себя на том, что всматривается в молчаливые сигналы, которыми обмениваются эти двое. Забавно было бы выйти отсюда, обладая тайной, которая поможет схватить их за горло.

— Я согласен с Лукрецией, — проговорил Родриго. — Орсини — могущественный клан, и я хорошо понимаю, что произойдет, если наша с вами вражда приобретет слишком радикальные формы. Поэтому я не хочу открытой вражды, Антонио. Я не хочу войны. Мой сын ведет уже одну на севере и выигрывает ее, ни к чему усложнять все сейчас.

«Может быть, после», — эти слова повисли над столом несказанными, и оба, кардинал и Папа, понимающе улыбнулись друг другу. Что ж, не худшая развязка. Хотя эти бездельники, его племянники, все же заслуживают хорошей трепки.

— Поэтому ничего не бойся, — мягко сказал Родриго, глядя Орсини в глаза. — И просто выпей со мной за мир, пусть и временный, между нашими семьями. Чезаре простил твоих племянников, не держи и ты на нас зла.

Он поднял бокал. Шардоне сияло и мерцало, ловя световые блики. Антонио метнул быстрый взгляд на Лукрецию, с очаровательной улыбкой подносящей кубок к губам. Кубок с кьянти…

Мысль его заработала с бешеной скоростью. Борджиа пьет шардоне. Что мешало ему подсыпать яд и принять лошадиную дозу противоядия за пять минут до моего прихода? Он кажется несколько бледным, несмотря на веселый вид, так что это вполне возможно. И он нарочно велел дочери налить мне другое вино, чтобы я сам попросил себе то же вино, которое пьет хозяин. Потому что если я не прав, то отчего Лукреция пьет кьянти?

— Монна Лукреция не жалует вина Бургундии? — спросил он, выигрывая время.

Лукреция откинула назад белокурую головку, ее мелодичный смех засеребрился по комнате.

— Очень жалую, ваше преосвященство. Но это кьянти нам нарочно везли из Гайоле, там в этом году урожай особенно удался. Какой-то новый сорт, я все забываю, отец… как бишь его?

— Санджовезе.

— Да-да, санджовезе. Отец грозился выпить его в первую же неделю, но я уговорила оставить бутылочку до моего приезда. Вы ведь знаете, я только вчера вернулась в Рим…

Она болтала что-то еще, щебетала, всеми силами создавая за столом непринужденное и легкое чувство. Она в самом деле была прелестна, и даже выглядела бы невинной, если бы не ее разноцветные глаза — глаза Борджиа. Борджиа умели очаровывать, каждый из них, но их всегда выдавали глаза.

— Вот поэтому я и пью кьянти, — закончила Лукреция какую-то шутку и вновь засмеялась, и вновь затеплилась в чреслах Антонио Орсини та искра, которую он в себе давно затушил. Он вдруг подумал, что если отец этого дивного, невинного и развратного создания в самом деле угощается от ее прелестей, то его, по большому счету, можно понять. И уж совершенно точно Родриго не станет зря рисковать своим сокровищем. Значит, как бы там ни было с шардоне, но в кьянти яда точно нет.