Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Патрик, — говорю я, — дорогой…
— Я не могу этого сделать. Послушай, я люблю тебя, и мне кажется просто фантастикой, что ты устраиваешь эту потрясающую вечеринку…
— Это не просто, как ты говоришь, потрясающая вечеринка. Это поминки. Веселые ирландские поминки.
— Да чем бы это ни было, ты же не хочешь, чтобы у меня случился приступ панической атаки! Я только испорчу всем настроение.
— Будем держаться вместе. Станцуем наш танец, и тебе незачем будет паниковать. — Однажды мы с ним вдвоем устроили танцы в шляпах, натягивая их на лица, а потом срывая и подбрасывая в воздух. — Может, мы и были пьяны, когда изобрели этот танец, но ведь мы можем напиться снова, — говорю я ему. И вытаскиваю гавайскую рубашку из его шкафа, который содержит ровно три рубашки, методично развешанные на плечики и ровно распределенные по всей площади.
— В этой рубашке ты выглядишь потрясающе и сам об этом знаешь. Так что можешь надеть ее и свою соломенную шляпу, и мы будем танцевать и выпивать. Людям нужно, чтобы ты пришел. Если тебя не будет, мне весь вечер придется отвечать на вопросы: «А где Патрик? Где же Патрик?» Подумай, каково мне будет. Эти объяснения, почему тебя нет, испортят всю вечеринку.
Но он только все так же печально смотрит на меня и качает головой.
— Патрик, — говорю я, — дорогой. Мы не можем избавиться от шрамов и ожогов. Мы не можем вернуться в тот день, потому остается только понять, как жить со всем этим дальше.
Я подхожу ближе, нежно касаюсь его лица, того места на щеке, где она почти ввалилась, и гладкой, светлой, туго натянутой кожи у глаза. Я беру его руку и не выпускаю ее.
Он молчит, застыв, пока я это делаю. Прямо богомол, а не человек.
— Разве мы не можем вмести найти способ жить в этом мире назло тому пожару?
Он запрокидывает голову и закрывает глаза. И я очень осторожно, медленно подношу его руку к Кассандре, к тому месту, где она расположилась под моей жакеткой, а потом так же осторожно задираю жакетку и кладу его ладонь на шар опухоли, который даже Хаунди не хочет ни видеть, ни трогать. Я обвожу Кассандру ладонью Патрика и сообщаю ему ее имя. Я боюсь, что он дернется назад, отшатнется, что, прежде чем он отвернется, я успею увидеть ужас в его глазах. Вместо этого на его лице мелькает сострадание. Он не убирает руку, только медленно выдыхает:
— Ох, Бликс.
— Все мы подранки, — говорю я ему. — И все мы должны продолжать танцевать.
Он втягивает в себя воздух:
— Господи, да меня дети пугаются.
— И все же мы должны танцевать.
— Я… я не знаю…
— И вот что еще. Не хочется пускать в ход тяжелую артиллерию, но я думаю, это действительно поминки, я думаю, что умру сегодня вечером.
— Проклятье, Бликс, что ты такое говоришь?!
— У меня есть кое-какие доказательства, в которые я не собираюсь вдаваться. Я просто говорю, что тебе, может, захочется прийти и повеселиться с нами. Иначе я буду преследовать тебя до конца времен.
А потом я целую его, и снова целую его, целую все его испещренное шрамами лицо, его веки и лоб, а потом опять поднимаюсь по лестнице и не удивляюсь — нисколечко не удивляюсь, — когда через час Патрик является на вечеринку, и мы вместе танцуем медленный танец: он в своей гавайке и спортивных штанах, и я, вся в блестках и стразах, с Кассандрой, которая болтается между нами, как детеныш в сумке.
К тому времени яркое пламя бамбуковых факелов горит на фоне темного ночного неба, а народ собирается вокруг костровой чаши, где Хаунди готовит омаров, которых они с Гарри как-то выудили сегодня из моря. Приходит Джессика с горшочками топленого масла, и Сэмми, недавно вернувшийся от отца, играет в уголке на гитаре. Везде кучки людей, людей музицирующих и людей разговаривающих, и, о-о, их так много, и Лола снует туда-сюда, разносит тарелки с угощением, подливает вино. В углу стоит бочонок с пивом, и Гарри работает его насосом, играя на нем, как на музыкальном инструменте.
Я кружусь среди всего этого — очень медленно, очень плавно — и улыбаюсь, довольная происходящим. Улыбаюсь, будто жизнь будет просто продолжаться таким вот радужным, переливающимся путем, и я всегда буду телом, и у Хаунди всегда будет тело, и у нас будет время еще для множества поминок, прежде чем наступит конец.
Но нет. У костровой чаши внезапно возникает какая-то суматоха, и сперва я думаю, что это слишком много людей пытаются напихать в нее слишком много дров. Все-таки, похоже, кто-то упал на землю, а остальные сгрудились вокруг, и чей-то голос восклицает:
— Быстро звоните девять-один-один!
Лола поворачивается ко мне, наши взгляды встречаются, и я понимаю, что случилось самое худшее.
— Хаунди, — одними губами произносит она.
Так оно и есть. Я пробираюсь сквозь толпу и вижу его. Моего Хаунди.
Он лежит на спине и не дышит, и к тому времени, когда я оказываюсь рядом, он уже мертв, но никто этого еще не знает, лишь я одна, потому что вижу его отлетающую душу и то, как сереет его лицо, розовый цвет сбегает с него, как по мановению волшебной палочки, а кто-то отталкивает меня и начинает делать ему искусственное дыхание — как мне сказали, во второй раз, — и Хаунди покидает тело, но частичка его все еще здесь, со мной. Я чувствую, как он уходит, как он ускользает прочь, но сперва подплывает ко мне сказать, что он меня любит, и вот он уже становится достаточно маленьким, чтобы угнездиться в складках моей шали и остаться там со мной навечно.
Народ что-то бормочет, толпа как прилив, колышется и отклоняется, усиливается и
