В объятиях XX-го века. Воспоминания - Наталия Дмитриевна Ломовская

В письме от 3.5.49, в частности, описывается арест Д. Д. Ромашова, папинового друга и коллеги по кольцовскому институту…

«На днях я была в институте (имеется в виду ВНИИ прудового и рыбного хозяйства, где после войны работал папа. — Н. Л.). Долго разговаривала с Ксеней (К. А. Головинская, жена Д. Д. Ромашова — Н. Л.). Д. Д. перекочевал в Красноярский край и решил там осесть лет на пять, причем будет там работать по специальности. По дороге он сильно заболел и его высадили в Свердловске, положили в больницу, но сейчас он уже доехал…

Первомайские дни провели так. Мы с Наташкой ходили на демонстрацию. Все было так чудесно, народ совершенно оттаял от жары, весеннего воздуха. Жарко было так, что в летнем платье было невозможно, прятались в любую подворотню, пока стояли у Никитского бульвара. В 12 часов были на Красной. Оттуда целой компанией пошли домой пешком. Все твои знакомые — Нина Скадовская, с которой я работаю, ее муж Строганов, Зацепин, Кабак и наши ребятишки. Они много вспоминали ваш большой практикум, Сергей Сергеевича (Четверикова — Н. Л.), Николая Константиновича (Кольцова — Н. Л.) и всех, кого мы так хорошо знаем. Строганов и Зацепин кончали, кажется, на год раньше тебя. Пришли домой и свалились без задних ног. Потом, когда пообедали и выспались, поехали к Майке (Марианне Петровне Шаскольской — Н. Л.) Сегодня сильное похолодание. Наташка играла, потом пошла в кино. А вечером мы никуда не пошли. Наташка решает задачи, а я пишу тебе письмо. На столе у меня стоит гортензия, которая сохранилась от вчерашней демонстрации, вообще их целых три. Так как они были с землей, то Наташка их высадила в горшки и они ожили… Твой цветок потерял листья и мы уже совсем потеряли надежду, что он оживет, но продолжали поливать и он воскрес и пустил чудесные молоденькие листочки. По радио чудесный концерт, и мы наслаждаемся. Нам с Наташкой вдвоем не скучно.»

Выдержки из письма от 23.5.49…

«Наташка очень мучается, что не пишет тебе. Но ты сам понимаешь, какая у нее сейчас горячая пора. Сдавала экзамен по музыке, а т. к. на теорию не ходила, то досталось очень трудно, пришлось дополнительно заниматься с учительницей. В результате у Любовь Александровны — «5», а по теории «4». Играла на отчетном концерте… Сам понимаешь, сколько волнений… В. Москве стоит чудесное лето и, естественно, отпускное настроение, хотя, если рассуждать разумно, то до отпуска и твоего приезда еще 2,5 месяца… И как тут рассуждать разумно, когда в кувшине стоит букет сирени, за окном чудесная весенняя гроза, Патриаршие, кажется, заканчивают период реконструкции и, наконец, готов дом-раздевалка для катка (необходимое сооружение для лета), какие-то необычайные фонари и даже липы, почуяв всю важность момента, распустились особенно пышно… Не сердись за легкомысленное письмо.»

В письме от 13.6.49 мама упоминает нашу домработницу Клаву, которая жила и работала у нас с середины 30-х годов. После войны она опять приехала к нам, и мама пыталась ее прописать. Мама сообщает, что Клаву категорически отказались прописать, и она уехала обратно в деревню.

Письмо от 21.6.49…

«Хорошо, что мы на мой отпуск едем на юг. А то в Москве и в подмосковье ненадежно. Хотя помнишь, как было в маленьком Кропотове в 38-ом? Ты ночью шлепал босиком, да и я тоже. И в Оке купались… Я уж как-то даже не могу себе представить, когда будет это желанное время, что мы будем говорить, говорить и наговориться не сможем… На днях в вестибюле университета встретила Веру Вениаминовну (Хвостову — Н. Л.). Ее дочка учится на первом курсе. Долго с ней разговаривали. Она сообщила одну весть — Микин муж уехал вслед за Митричем. (речь идет об аресте мужа М. Г. Цубиной В. П. Эфроимсона, Митрич — Дмитрий Дмитриевич Ромашов. — Н. Л.). Владимир Владимирович (Сахаров — Н. Л.) до сих пор не работает. Она (В. В. Хвостова — Н. Л.) работает в библиотеке иностранных языков. Вот и все московские новости. У меня новость очень неприятная — назначили секретарем аттестационной комиссии биофака. У нас сейчас аттестация профессорско-преподавательского состава.»

Не могу не привести отрывки из единственно сохранившегося письма папы из Германии от 11.6. 49.

«…видишь ли появились сведения, что на каникулы можно выписывать маленьких детей и жен… Но потом оказалось, что это не получается. Что же делать! Буду по-прежнему стараться изо всех сил скорее довести все до конца и приехать. Сейчас конец хорошо виден — рисунки готовы больше, чем наполовину, текст — хоть и со скрипом и с массой телеграмм, но тоже идет. Контрольный срок выпуска сигналов к 10–15 июля может осуществиться только при самых благоприятных условиях, т. е. при быстрейших ответах из Москвы на мои срочные вопли об ошибках, и если оснований для этих воплей больше почти не будет… Вообще то, что текстовой том обрушился полностью на мою голову, — нет ничего плохого. Без меня он получился бы в неважном виде, с рядом ошибок. Но мне-то это достается сейчас весьма крепко… Но ты ведь, Муся, знаешь, что я люблю, когда много нужной работы. Так что в этом отношении все в порядке. Мне очень досадно, что дочки не пишут (им, правда, сейчас совсем некогда)… Я хотел написать тебе стихи, но ничего не выходит, нужно время. Помнишь, тогда я тебе написал (белыми, правда, стихами) прямо на чистовик. Талант, очевидно пропал. А засесть за это — нет времени. Набралось лишь несколько строчек, а что же посылать обрывки. Мусенька, скучно мне без тебя, без хорошей и нежной… ты ведь знаешь как…»

«На днях получил письмо — на коллегии в Москве, разбирались готовые рисунки. Признали все в полном порядке со стороны художественной правильности, воспроизведения в цвете, и также товарищ пишет, что говорю вам и всем здесь, что Ваша работа по всем линиям, в том числе, и по издательско-производственной выше всего того, на что можно было надеяться. Извини меня, пожалуйста, за похвальбу, но с кем же мне еще делиться как не с тобой. Передай Майе, что здесь ее знакомая по детгизу — редактор Резникова.»

В следующем конверте оказались-таки папины стихи:

Сколько лет промелькнуло над нами,

Сколько звезд пронеслось чередой.

Мы обнявшись