Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» - Владислав Шурыгин

…Ты не собирайся еще ехать домой. Поживи в Черчике, пока не кончится война. А война рано или поздно кончится нашей блестящей победой.

…Внес свою долю денег на строительство танковой колонны. Пусть и мои деньги посильнее бьют фашистов.

Целую тебя и дочурку крепко, крепко.

Мошенский отложил ручку. Все вокруг было погружено в тишину и полумрак. Совсем по-домашнему тикали лежавшие на столе карманные часы. Стрелки показывали за полночь.

Мошенский не любил торопиться. Он во всем признавал основательность, даже в письмах. Иному, чтобы написать страничку, достаточно десяти-пятнадцати минут, а Мошенскому могло не хватить и часа.

Как жаль, что в письмах нельзя было писать о конкретных боевых делах батареи, о ее замечательных людях! Военная цензура строга: не положено, и точка.

Плавбатарею поставили в бухте Казачьей, на самом бойком месте. С потерей крымских аэродромов Херсонесский остался единственным. На нем базировалось несколько десятков наших самолетов — истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков. Гитлеровцы делали все возможное, чтобы уничтожить аэродром, парализовать его деятельность.

Для защиты аэродрома самолетов не хватало: летчики делали по четыре-пять вылетов в день на прикрытие войск Севастопольского района, кроме того, поддерживали наши войска, высадившиеся на Керченском полуострове.

В небе происходили неравные бои. Зачастую каждый наш самолет дрался против двух-трех фашистских. В середине января в «Правде» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза летчику морской авиации младшему лейтенанту Я. М. Иванову.

12 ноября 1941 года 23 вражеских самолета налетели на Севастополь. На отражение их с Херсонесского аэродрома вместе со своими товарищами вылетел комсомолец Яков Иванов. В бою над городом наш летчик таранил вражеский бомбардировщик, который взорвался на собственных бомбах. Иванов же благополучно посадил свой поврежденный самолет на аэродром.

17 ноября Иванов сбил бомбардировщик противника и в тот же день, в другом бою, таранил «Дорнье-215»…

Огромный самолет в воздухе развалился на части, но при таране погиб и наш летчик…

Комиссар Середа читал плавбатарейцам статью из флотской газеты, в которой рассказывалось о короткой и яркой жизни Якова Иванова. Отважному соколу было всего девятнадцать лет…

Всем был памятен последний бой Якова Иванова.

Свой подвиг летчик совершил на глазах плавбатарейцев.

Мошенский с Середой в тот же день провели митинг личного состава. Решение мстить за Якова Иванова, быть достойными его памяти приняли единогласно. Возможность расквитаться с гитлеровскими летчиками выдалась буквально на следующий день. С береговых постов наблюдения — теперь у плавбатареи имелась с ними телефонная связь — сообщили, что морем, курсом на Херсонес, идет группа фашистских самолетов.

Батарея открыла огонь и с первых же залпов сбила крайний «юнкерс». Группа круто развернулась, ушла в сторону моря. Но зенитчиков не проведешь! Полгода боев, полгода смертельного риска сделали бдительность качеством каждого, до предела обострили интуицию… Впрочем, это была не просто интуиция, а чутье, основанное на опыте, на боевых знаниях!

Фашистские летчики хитрили. Перестроившись, восьмерка Ю-88 ринулась на батарею. Огневая стена зенитных разрывов и пулеметных трасс стала на их пути, и они, сбросив бомбы, предназначавшиеся Херсонесскому аэродрому, ушли восвояси.

Как памятны все эти дни, все бои…

Мошенский заклеил конверт. Он был в каюте один. Комиссар находился в боевой рубке вместе с лейтенантом Даньшиным и дежурной сменой. (Последнее время они с Середой делили ночь надвое. До четырех ночи кто-то из них находился в боевой рубке вместе с дежурным по плавбатарее.)

Мошенский поднес руки к печке. Уголь в ней хорошо разгорелся, и тепло от «чугунки» разливалось приятной волной вокруг рук, горячило, румянило лицо…

Печки только недавно удалось выбить у береговиков, и в кубриках стало теплее. С потолка[11], коротко шипя, падали на раскалившийся чугун капли — конденсат… Ничего не поделаешь. Кругом холодное железо.

Поначалу было оно обклеено теплоизоляцией — пробковой крошкой, но от постоянного грохота пушек, от вибрации пробка поотлетала, и теперь в углах каюты поселился белоснежный, искрящийся иней.

Мошенский надел реглан. Чтобы выйти в коридор и подняться на верхнюю палубу, надо было пройти через кают-компанию, где жил остальной комсостав плавбатареи.

Крепко спали на жестких нарах Хигер и Язвинский. «Чугунка», стоявшая посреди кают-компании, почти погасла. Мошенский открыл дверцу, подбросил из ящика угля: «А то еще замерзнут, сони…»

На верхней палубе шел снег. За бортом шумело невидимое море. Привыкнув к темноте, можно было различить белые гребни волн, а берега не видно, хотя он теперь в двухстах метрах…

Глядя на снег, облепивший грудь реглана, Мошенский вспомнил вроде бы так недавно наступивший Новый год… На полчаса собрались, сомкнулись в тесном кругу Даньшин, Хигер, Середа, Язвинский. Ждали его командирского слова, новогодней речи. «За нашу победу в 1942-м!» — все, что сказал он, и не потребовались другие слова. Даже Середа на обычное: «Может, у вас что есть, комиссар?» — ответил: «Нет. Главное сказано. За победу!»

Теперь — февраль 1942-го. Седьмой месяц службы на плавбатарее. Седьмой месяц без земной тверди. Впрочем, твердь была. Земная и железная одновременно.

«НИ КАМЕНЬ, НИ КРЕСТ…»

Середа, несмотря на бессонную ночь, был внешне бодр и даже весел. Потирая красные, замерзшие руки, сказал:

— Живем, Сергей Яковлевич! Живем! Сегодня-завтра обещают нам кинокартину «Разгром немцев под Москвой»! До чего здорово! Бойцы своими глазами увидят битых немцев, провал зимнего наступления. Одно дело — когда мы говорим, агитируем словом, и совсем другое — когда агитация наша подкрепляется таким замечательным документом, как кинохроника!

Мошенский, одетый по-зимнему, стоял в дверях каюты. Новость, сообщенная Середой, обрадовала и его.

— Действительно, живем, Нестор Степанович! Еще как живем!

Мошенский чувствовал необыкновенный подъем, прилив сил. Хотелось свернуть горы. Вчера он получил от Веры сразу три письма. Теперь он спокоен. Вера в безопасности, здорова. И дочка здорова. Жена назвала ее Азой. Имя поначалу Сергею показалось странным, но прочел второе письмо (как знать, какое читать первым, если их три), и все стало понятно. Вера родила девочку в вагоне-теплушке. Роды принимала женщина-цыганка по имени Аза. Если б не она, страшно подумать, что было бы… В ее честь и нарекла Вера дочь Азой.

Сергей все еще никак не мог представить себя отцом. У него дочь! Маленький, тепленький, родной человечек. Дочь! На душе было светло. Остаток ночи, который предстояло ему коротать в боевой рубке, и сам день, обычно проходивший в постоянном напряжении и круговерти дел, сейчас не порождали томительного чувства неясности и тревоги. Все казалось простым и понятным. Спросил укладывавшегося спать Середу:

— Последние известия слушали? Как под Москвой?

Середа, поджав пальцы босых ног, сидел на койке: от палубы-пола тянуло холодом…

— Под Москвой все твердо. О новых освобожденных населенных пунктах пока не сообщалось, но враг отброшен на сто пятьдесят километров.

— Спасибо, Нестор Степанович.

Мошенский вышел в кают-компанию. Печь жарко горела, возле нее сидел в расстегнутом кителе Даньшин.

— Как вахта прошла, Николай Михайлович?

Даньшин встал. Мошенскому обычно не свойственно называть подчиненных по имени-отчеству, а если называл, значит, находился в хорошем настроении.

Лейтенант почувствовал это.

— Нормально, товарищ командир. Спокойно.

— Сидите, сидите, — сказал Мошенский и только сейчас заметил в руке Даньшина дымящуюся трубку, почувствовал запах табачного дыма. Видя, что командир не уходит, Даньшин садиться не стал. — Из дому письма получаете?

— Да. От матери, от брата старшего, Ивана, получил. Он командир артиллерийской батареи. Воюет.

Николай умолчал о личном. Только что, у огня, читал он (уже в который раз!) письмо со штемпелем отправления «Севастополь» и рассматривал фотокарточку черненькой симпатичной девушки с чуть раскосыми пронзительными глазами. Звали девушку Оля. Познакомился с нею Николай, еще будучи курсантом. Только раньше встречались часто, а война вон как закрутила, на час не выберешься. А Оля рядом, в Севастополе. Дважды, раз с почтальоном, другой — с баталером Пузько, посылал ей флотский гостинец — сэкономленную воблу, несколько плиток шоколада — да короткие, в десять строк, записки: жив, здоров, пиши, не забывай.