Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России - Льюис Г. Сигельбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я решил представить свою статью о социалистическом соревновании в неизвестный тогда австралийский левый журнал [Siegel-baum 1982]. Почему так? Я полагал, что отсутствие архивных ссылок и другие недостатки, судя по академическим стандартам того времени, помешали бы публикации в других местах. Или, может быть, я пытался произвести впечатление на марксистов, с которыми встречался в Ла Троба и в других местах в Мельбурне. Журнал «Thesis Eleven», который в наши дни позиционирует себя «марксистским по происхождению, постмарксистским в силу неизбежности», начал выходить в 1980 году. Он был основан группой социологов, объединившихся вокруг венгерского философа-марксиста Агнес Хеллер и ее мужа Ференца Фехера, которые эмигрировали в 1977 году и получили работу в отделе социологии в Ла Троба. Среди его бессменных редакторов – до сих пор работающие Питер Бейлхарц и Питер Мерфи. Статья Иоганна Арнасона, ныне почетного профессора социологии Ла Троба, появилась в том же номере, что и моя. Смотря из сегодняшнего дня, можно только поражаться, в какой выдающейся компании оказалась моя публикация. Кроме Арнасона, Янош Корнай, венгерский экономист, чья книга «Экономика дефицита» (Economics of Shortage) (1980) прояснила много запутанных вопросов по поводу рациональности централизованного планирования в социалистических государствах, представил статью «О замедлении роста восточноевропейских социалистических стран»; французский (изначально греческий) экс-марксистский философ и эрудит Корнелиус Касториадис (1922-1997) написал о «Невозможности реформ в Советском Союзе»; а Андре Гундер Франк (1929-2005), чья теория отставания в развитии латиноамериканских стран произвела на меня сильное впечатление, представил статью «После рейганомики и тэтчеризма: что дальше?». В такой достопочтенной компании я вряд ли когда-нибудь окажусь.
Достаточно грустно по прошествии времени перечитывать публикации такого рода. Ссылки на рейганомику и тэтчеризм, столь характерные для левой литературы начала 1980-х, подразумевают оптимистическую уверенность, что массовый сдвиг в капиталистической экономике может быть обращен вспять после следующих выборов или, что еще более оптимистично, с долгожданным приходом социализма. В то время практически не обращали внимания на готовность финансового сектора к восприятию новшеств в сфере кредитования для расширения и ускорения оборота капитала, что одновременно разрушало стены госрегулирования, возведенные для восстановления экономики после Великой депрессии. Первыми жертвами такой «глобализации» капитала стали фабричные рабочие и шахтеры в доселе «развитых» капиталистических странах, которые уже начали терять конкурентное преимущество перед другими частями мира. По мере того как фабричный труд шел на спад, в значительной степени утрачивал силу поучительный опыт боевитости рабочих Советской России, отстаивавших свой контроль над производством. Позже, ссылаясь на этот эпохальный сдвиг, Джошуа Кловер заявлял: «Условий, которые исторически активизируют социалистический глоссарий – реальное накопление, напряженный рынок труда, возможность получить власть путем присвоения доли накопления, рост промышленного пролетариата, – больше не существует» [Clover 2016: 145].
Гендер практически не привлекал мое внимание. Борьба рабочих на капиталистическом Западе сопровождалась такими важными гендерными аспектами, как, например, сохранение «семейной заработной платы» или связь между работой, требующей большого физического труда, и понятиями маскулинности; сейчас все это кажется до боли очевидным, но только в ретроспективе. «Маскулинность» советских рабочих, которых я изучал, также оказалась вторичной по сравнению с другими характеристиками: городские и сельские, квалифицированные и неквалифицированные. Помимо классовой принадлежности, расовые аспекты удостаивались большего внимания в левом анализе язв капитализма, чем гендер, по крайней мере в тех кругах, в которых я вращался. Оглядываясь назад из эпохи Трампа, можно сказать, что это один и тот же комплект, каждая часть которого влияет на другие, но тогда мы чувствовали, что прежде всего необходимо подчеркнуть классовую принадлежность (в ее ограниченном определении, как происходящей из отношений материального производства).
Моя бестолковость в отношении вопросов гендерного равенства распространялась, конечно же, и на мою личную жизнь. В 1981 году появился на свет мой первый сын, Сэми, подарив много радости родителям, бабушке и дедушке. Система здравоохранения в штате Виктория максимально облегчала воспитание ребенка, предоставляя бесплатные и доступные медицинские услуги. Лучше нечего было желать и с детским садом, куда Сэми ходил с первого года. Тем не менее мы с Линой умудрялись постоянно спорить об обязанностях по уходу за ребенком, что стало частью непрестанного ухудшения ситуации с нашим браком. Теперь совершенно ясно, что мы принадлежали к поколению, в котором феминистское воспитание способствовало тому, что женщины ставили под сомнение все унаследованные от родителей нормы относительно соответствующих сфер работы и домашних обязанностей. Конечно же, они имели для этого все основания. Тем не менее наши споры казались совершенно личными. Каждый из нас подсчитывал, сколько времени потратил на присмотр за сыном и другие повседневные дела, а затем мы спорили по поводу этих расчетов. Вместо того чтобы заниматься его воспитанием, мы ссорились по этому поводу, и стали ссориться еще больше, когда через пять лет родился младший брат Сэми, Сасу. Ясно, что я был несправедлив к Лине. Я просто не мог признать, что все связанное с ее работой в качестве библиотекаря в Мельбурнском университете – должность, которую она заняла после получения степени магистра по библиотечному делу в Королевском технологическом институте в Мельбурне – могло быть для нее не менее значимым, чем исследовательские поездки были для меня. Меня не было в Австралии летом 1981-1982, 1982-1983 годов, я уезжал, чтобы проводить исследования в Соединенных Штатах и Великобритании, а Сэми на то время оставался без отца.
Среди прочего я побывал в Бирмингеме, тогдашнем центре советологических исследований в Англии. Там Боб Дэвис предложил тему для моей следующей статьи: система установления норм выработки, столь важных для сдельной системы оплаты, которая возникла в Соединенных Штатах в виде тейлоризма (или, по словам Фредерика Уинслоу Тейлора, «принципов научной организации труда») и стала доминировать в советской промышленности. Этот проект относился не столько к трудовой истории, сколько к истории условий труда рабочих, к спорам о том, как определять профессиональное мастерство, соответствующие методы стимулирования и другие составляющие организации труда в СССР [Siegelbaum 1984а][72]. Почему-то я со всей серьезностью подходил к изучению дебатов советских экспертов о качестве и количестве труда, хотя в такие дискуссии у себя дома вступал с определенной долей иронии.
В статье «Советская система нормирования труда» я утверждал, что независимо от того, как сильно партия стремилась приспособить науку к определению норм выработки, сюда примешивался человеческий фактор в форме договоренностей между руководством и рабочими и особенно определение бригадирами итога работ «на
