Так долго не живут - Светлана Гончаренко

Денис вдруг прервал тюканье и повернулся к двери. С минуту они с Самоваровым смотрели друг на друга, и Самоваров сразу по неподвижным Денисовым глазам понял, что тот его увидел. Получалось как в том письме: «САМОВАРОВ ВСЁ ЗНАЕТ»… «И до чего он на пундыревских красавцев похож», — изумился Самоваров, косясь на громадную, облитую джинсами ляжку, тяжёлое кубическое колено, без излишних деталей тёсаное розовое лицо. Большая, лопатой, рука тихо потянулась к ломику. Самоваров держал своё копьё сбоку, за дверным косяком. Он мигом оценил Денисово привычное хватанье за верную железяку при виде ненужного, мешающего, безоружного человека. В который же это он раз?..

Денис уже был вооружён ломиком. Пристально-стеклянно глянул прямо Самоварову в глаза и сказал тихо и грубо:

— Иди отсюда, Самоваров!

— Думаешь, пойду? Чтобы ты меня, как Сентюрина или старуху, сзади игрушкой своей огрел?

Денис улыбнулся своей простодушной улыбкой. Не то чтобы он был так уж простодушен или сейчас ему вдруг стало весело. Просто мимических гримас у Дениса было всего две: улыбка вот эта на все случаи жизни да ещё — как и назвать? — пожалуй, отсутствие улыбки. Для тех ситуаций, когда улыбка не нужна.

— А выбирай, Самоваров, — улыбался Денис. — Хоть спереди, хоть сзади. Что в лоб, что по лбу. Ги! — произнёс он первобытный звук, отдалённо напоминающий человеческий смех.

Самоваров помолчал, привалился к косяку, изо всех сил стараясь скрыть, что вооружён обломком античного копья. Денис пожал плечами, стукнул ломиком, расколол рабскую голень и отбросил её со стуком в сторону. Когда он занёс ломик над плечом несчастного раба, Самоваров тихо сказал:

— Брось! Брось, брось, тебе говорит!

— Пошёл ты! — огрызнулся Денис.

— Брось! И так наворотил уже дел выше головы. Ведь ничего в статуях этих нет, дубина!

Денис повернул к нему лицо, уже без улыбки:

— Как нет? Чего нет? Ты чего?

— А того. Вы ведь бриллианты ищете, я знаю. Только нет тут ничего, задрипанный Индиана Джонс.

Денис порозовел и замер.

— С чего ты взял? — наконец спросил он.

— Знаю. Я тут со старухой Лукирич подружился, она-то и рассказала мне, что дурачила всех. Сенсаций ей захотелось. Да чего тебе толковать… В общем, кроме гипса, ничего ты здесь не найдёшь, хоть тресни. Так что бросай это дело.

— Ага! Брошу! Чтобы ты тут поработал и камушки достал?

— Зачем мне бриллианты? Я не дама, — спокойно парировал Николай.

— Да не держи ты меня за тупого! — крикнул охранник. — Чего припёрся-то? Добро государственное спасать? Нет, ты не дурак. Только я сюда раньше пришёл. Ничего не поделаешь. Наше всё.

Денис был спокоен, и только лицо его, ровно-розовое, перестало улыбаться. Но Самоваров понял — да он и прежде знал, ещё когда шёл на жёлтый свет, — не выйти ему из подвала, если… Что «если»? Денис — здоровый, тренированый бугай с ломиком и молотком. «Слава богу, хоть пушку снял», — вздохнул Самоваров, оглядев могучий Денисов торс. Снял, чтобы не жала, чтобы не мешала рабов крушить. На гипс сейчас не всерьёз замахивается — время тянет, решает, как бы получше обойтись с назойливым Самоваровым. Думает он, может, и туго, и долго, а орудует быстро.

Быстро! Быстро! И ведь ему, Самоварову, тоже надо быстро, быстро! Ведь где-то здесь Оленьков, он удалился от грязных, требующих физических затрат дел, но он ведь рядом! Против двоих трудно Самоварову придётся. Как глупо. Плохонький выходит боевик. Супермен — Самоваров. Конан — варвар. С копьём. Двое будут его убивать. Оленьков, разумеется, не атлет и вообще нежен. И костюмчик свой пожалеет. Но когда судьба решается (и жизнь! и Корсика! и «боинг» с шампанским на волоске!), то очень может для себя постараться. Значит — быстро!

И Самоваров пошёл, стараясь разумно держаться за статуями покрупнее, впиваясь в Дениса взглядом, чтобы не прозевать ни одно движение охранника. Двинулся быстро и быстро заговорил:

— Всё, кончай. Хватит. Наигрался. Брось свои инструменты, пойдёшь со мной. Учти, всем всё уже известно — и про Сентюрина, и про ваше дежурство в подъезде на Симановича, и про ключи, украденные у студента. Всё, окончен бал. Давай, давай, соображай! Лучше послушайся меня — и без фокусов…

Конечно, Самоваров нёс чушь, даже Денису было под силу это понять. Так, словесный горох.

Нечто вроде угрожающего кошачьего фырканья и хвоста трубой. Нечто вроде гиканья и «ура», летящих из окопчика. Вечное желание напугать врага и себя опьянить. Денис это мигом смекнул — он быстро соображал, когда дело касалось опасности, схватки, любого телесного движения. Тут он был чуток и скор, тут он был далеко не туп! Медленно, хрустнув каким-то суставом, Денис полуподнялся и встал в странную орангутанью стойку, прицельно и сосредоточенно глянул из-за бронзового плеча статуи знатной доярки, из-за высокой её груди, обложенной грубо и криво слепленными орденами. Даже лицо его не казалось больше ни тупым, ни грубым, только страшным в каком-то античном бесстрастном напряжении. «Так вот для чего ты создан! — безразлично подумал Николай. — Да разве могут создаваться для этого люди?»

Самоваров наступал, сжимая в руке кусок генерал-губернаторской золочёной ограды, и понимал, что нелепо и безнадёжно всякое его столкновение с доисторическим бойцом совершенной, убойной породы. И всё-таки он почему-то надеялся, что возьмёт эту непроницаемую силу сбившейся в ком где-то в глубине груди своей силушкой, причём силушкой не мышц — ненависти. Такой в нём дрожал оголённый провод: тронь только — земля волной содрогнётся под ногами, и всё станет черно!

Он думал именно о схватке, о соприкосновении, и то, что сделал Денис (столь естественное, но столь удивившее бедного Самоварова), застало его врасплох. Выставив правую руку с молотком, Денис вдруг левой метнул нечто тяжёлое и острое Самоварову прямо в сердце. Это был ломик. Особенный ломик. Заточенный с одной стороны плоско и тонко, как китайский мясной нож. Самоваров не ждал этого… Но что-то в нём, тоже доисторическое, что берегло его и спасало, ожидало этого независимо от него, потому что он вдруг дёрнулся, удивляясь себе, вправо, и страшная боль впилась в его руку повыше локтя, как раз напротив сердца, рядом с ним, совсем рядом. Острие прошило руку чуть ли не насквозь, даже, кажется, скребануло по кости. Но даже посмотреть в сторону Самоваров не мог. Денис шёл к нему с молотком, уже не очень прячась, не пригибаясь, ещё без улыбки, но уже с привычной твёрдостью в ногах. У Николая на миг всё посерело в глазах — и тут же залилось цветными огненными пузырями. Когда из пузырей на него глянула физиономия Дениса, она была уже такой близкой, крупной, различимой до золотинок в неподвижных серых глазах и частого узора пор на коже, что стало ясно: теперь всё, теперь его силы тают, и античное копьё в сто пудов весом слишком тяжело для бессильно разжимающихся пальцев. Тело уходило, забывалось, слабело (о, как он помнил это! там! тогда! на крыше! зачем же ещё раз?), но разум, напротив, яснел, потому что всё другое уже не было нужно. А уж разум его помнил и знал кое-что недоступное пёсьему чутью Дениса. Разум помнил, например, до мелочей это странное помещение (слишком часто приходилось тут бывать!). Помнил это скопище безжизненных голов и тел, их разновеликость, дыры их зрачков, шершавость и тестяные шлёпки лепки, тёмный бронзовый блеск и восковую прозрачность мрамора. Он помнил, что та громадная статуя гимнастки, которая высилась сейчас над деловито и сосредоточенно шествующим его убивать Денисом, кренится из-за кривизны пола и глупости не предусмотревшего чего-то скульптора так, что однажды, когда кто-то неловко задел… Самоваров последним, не вполне точным движением ступил или даже, скорее, чуть наклонился в сторону, с грохотом бросил копьё и всем телом пихнул торчащую перед ним скульптуру. Это был дурацкий бетонный мальчик в трусиках, с парой пингвинов в обнимку. Самоваров прежде всегда дивился нелепости самого замысла этой скульптурной группы (откуда голые мальчики в Антарктиде?), но сейчас она была самым необходимым ему произведением искусства на земле, так как рухнула в ноги недоступной для Самоварова гимнастки. Колоссальная бронзовая дева послушно качнулась и обрушилась на Дениса, который шёл убивать реставратора. Страшный грохот, в котором Самоваров расслышал и влажный треск, и какое-то нечеловеческое хмыканье, потряс полуподвал. Из-под распростёртой бронзовой фигуры, нелепо оттопырившей к потолку гигантские ягодицы, выбивались и дёргались джинсовые ноги в пёстрых кроссовках. Самоваров в ужасе подскочил и попытался отодвинуть деву, но ничего не смог сделать одной рукой. Вторая рука была чужая, громадная, налитая болью. Самоваров присел поодаль на чьи-то бронзовые плечи и глянул наконец на свою левую руку.

Кровь уже вымочила и отяжелила рукав. Самоваров стал искать точку, которую нужно прижать — через пиджак, потому что пиджак он снять не мог. Точку он, кажется, нашёл, но у него не было сил на неё давить… «Надо выбираться куда-нибудь к телефону, — морщась, соображал Самоваров. — Не то истеку кровью… Да ведь сюда идут… А, это Оленьков, как я про него забыл?..»