Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин

Гена таращится бессмысленно светлыми глазками. Ему так противно сегодня. Зачем сюда притащился, не знает и сам, но с утра ему хочется куда-нибудь спрятаться. Забиться в глубокий подвал, запереться там на замок, отсидеться, подальше от воздуха, от пространства, на воздухе плохо ему, вот и пришел в этот каменный дом, где особенно хорошо то, что ставни на окнах глухие, тяжелые.

Последнее время чувство такое, будто вокруг него бродит печальная тень. Все норовит взять его за руку, отвести хочет куда-то. Он выдумал лестницу. Такая высокая, типа пожарной, устремленная в бесконечность, не прислоненная ни к чему. Скрываясь от тени, он лезет по лестнице.

И на фиг ему не нужна была эта женщина, но ее толстый бетонный локоть! Он ухватился за него, как за перила. Он карабкался высоко над землей, держась за перила, а тень слепо бродила внизу, и когда женщина неслышимо бормотала, он машинально поддакивал, но каждый втор его на самом-то деле был следующей перекладиной. А когда посмотрел в небо, когда увидел две злорадные радуги, одна под другой, голова его закружилась, и лестница покачнулась, а внизу — черный ядовитый луг, пламень озера, дикие гривастые кони, он вцепился в спокойные плечи…

И трава оказалась прохладной, и колени оказались прохладными, и нахлынул аромат луговых жизнестойких цветов, аромат здорового женского тела… Все это развеяло страхи, он поспешил, и волна приняла его, податливая и упругая одновременно…

Еще один миг, и остался один.

Что-то еще бормотала, чего-то ждала от него, слов, что ли, каких-то особенных, он честно напрягся и вдруг очутился в том странном мире, где бродит печальная тень, и вновь обнаружил две злорадные радуги, и кони храпели, и озеро полыхало, а в черных кустах его ждали.

— Тс-с! Вот оно, бродит! — шепнул, обмирая от страха, от внезапной надежды, что женщина убережет его, но она лишь глянула удивленно.

Испуганно.

Жутко взглянула она на него. Словно преподнес хрустальный ларец, а из ларца вычервело змеиное жало…

Трам-ба-бу-бах!

Гена вздрагивает, и пялит глаза, и видит вдруг гибкое тело, синюю пасть, жало, спасаясь, кричит:

— Пшла!

А это была — невезучая Любка.

Э-э! Гена окончательно приходит в себя (впрочем, ответьте, где тот момент, с которого отсчет окончательного в себя прихождения?). Гена сконфужен, он мнется и экает, а Люба бледнеет и тоже нема.

И тут шаги сзади.

Быстро, дробно стучат каблуки, каблуки здесь только у грешницы Иры, да это и есть она, к ней вернулась уверенность. Ира стремительно приближается к Гене, лупит его по щеке.

— Р-раз! — слышен голос Филиппа. Но не спешите его осуждать, он тоже растерян, вот и подсчитывает.

— Два! Три! — ведет счет звонким ударам, правильными показавшимися всем поначалу, однако: — Пять! Шесть! Семь! — это похоже становится на избиение.

Раздается неистовый хохот. Все оглядываются, только Ира, распаленная, вошедшая в раж, не откликается, а напрасно: Люба, исстрадавшаяся за сегодня, хохоча истерично, появляется перед ней вместо Гены (отчего, почему ее влечет всегда на огонь?). По инерции Ира бьет и по женской щеке.

— Как! — визжит Люба и кошмарно хохочет. — Ты? Меня?.. Рафиноза!

— Мама! — новый пронзительный голос. С отчаянным воплем врезается Ирин сын, Славка. Отпихнув Любку, наскакивает на художника:

— Вы! Вы! Прочь! — Трясется, локотки острые, кулачки сжаты. А Любка, полуживая, начинает вдруг громко икать.

Гена обретает спокойствие. Только что не на шутку побитый (лицо так и горит, кажется, синяки назревают), он, скажите на милость, только вздыхает. Филипп глупо щурится, Света, подурневшая от непривычных страстей, подтанцовывает, Ира всхлипывает, отходя, а вот Гена неожиданно обретает спокойствие. Тверда ухмылочка, крепко сбита фигура, грудью встречает Славкин наскок.

Но и Славка не сник, ростом чуть ли не с Гену, по-мальчишески худенький, длинноногий — высокая попка, скалит зубы, хищный зверек, дерзко кричит:

— Вы! — ходит кругами, сжав кулачки. — Прочь! Прочь! Прочь! — не умеет пообиднее оскорбить.

Нет, не с руки взрослому бывалому Гене убояться звереныша. Распрямляется, смотрит усмешливо, не моргая и долго, а получается — строго.

А музыка орет, надрывается!

Но будто и нет музыки.

— Ну, негодяй я, это хочешь сказать? — говорит Гена лениво. Протяжно, негромко — а слышно его хорошо.

— Вы! Вы! Прочь! Прочь! Прочь!

— Ну, хочешь, ударь! — хорошо слышен ленивый голос художника. — На, бей! Не боись! Не отвечу!

Мальчишка насупился. Однако и не глядя, он видит, что открыто вражье лицо и что грудь тоже открыта, что нет кулаков за спиной.

Мальчишка наконец-то растерян.

— А, ладно, — произносит Гена лениво. — Хочешь, убьюсь сам? — Он так неграмотно произносит эти слова, что ни у кого не мелькнуло и мысли! А Гена вдруг быстро подошел к проводам. Два провода сращены электронщиком — просто связаны медные жилы, и никакой изоляции!

— Вот, смотри! — говорит Гена, беря провода при всеобщем обалделом глазении.

— Ах! — Гаснет свет. Но не это так страшно — страшна внезапная тишина.

— Катастрофа! — Любка икает.

Кто-то чиркает спичкой, кто-то поджигает, бросая на пол, газету, кто-то включает фонарик — оказывается, Любкин сын-меланхолик.

Свет снова вспыхнул, с места в карьер взвизгнула музыка, все увидели Гену: стоит, как стоял.

— Странно, — бормочет, — я их в ладонях зажал, но ничего не почувствовал.

Но это не самое странное, это просто совпало во времени с тем, о чем они пока не догадывались. Странно другое: почему упреждал?

— А, ладно, — сказал слегка удивленно. — Надо проветриться, — и, легко взяв за плечо, выводит Славку за дверь.

— Да-а! — произносит Филипп.

— Куда они? — Света.

— Не волнуйтесь, — изрекает Филипп, — Гена не зол. На нее, — кивает на затихшую Иру. Ира подносит платочек к глазам.

Все как-то присмирели, обмякли. Даже музыка пришла наконец-то протяжная, приглушенная. Одна Любка вздумала ходить взад-вперед.

— Да сделай потише! — прикрикнула Любка на сына. Тот выключил вовсе. А Любка внезапно оказалась у двери.

— Смотрите! — вскричала она. Филипп подскочил первым, выглянул, ойкнул, быстро захлопнул, закрыл дверь на щеколду.

— Что там такое? — голос Светы.

— Черная туча! — воскликнула Любка. — Быстрая и огромная. Вокруг тучи мигает!

Тут вновь погас свет.

— Не пущу! — яростный возглас во мраке.

Страшной силы удар выгнул дверь, через щель засвистело, послышались звуки возни, хрипы, сопенье, два звонких удара, вскрики Филиппа: «Куда, куда? Они, наверно, в коттедже!» Ира, наконец, выбила дверь.

Вовне все было мирно. Казалось, порыв ветра иссяк.

Минуту, не более двух длилось нападенье стихии. Ира исчезла за дверью, робко выглянули за ней остальные: тишь, гладь, земля серая, рыхлая. Остро ощущается свежесть. И вообще, хорошо на свободе. Замкнутый танцзал, весь этот созданный ими карнавальный мирок кажется душным каким-то и уже отошедшим. Забытым.

И тогда замечают, что слишком уж пусто кругом. Не видно одноэтажных дощатых коттеджей; кирпичные стены столовой разрушены, похожи на руины древнего храма: крыши нет, нет и столов внутри, нет котлов, нет людей, нет ничего!

…аппаратура, устанавливаемая на спутниках, еще не позволяет различать погоны на мундирах.

Это случилось 9 июня 1984 года. В тот день от Урала до верхней Волги пронесся редкостный для спокойных российских пространств ураган. Три тысячи километров движения смерча — таковы были первые заголовки в газетах. Приводились объемы потерь в тысячах штук опустошенных домов, гектаров посевов и животноводческих ферм. Приводились примеры стойкости тех, кто организованно приступил к ликвидации тяжелых последствий. Приводились цитаты: «…трагедия показала еще и другое — прекрасную душу советского человека». Объяснения метеослужб, почему-то не предупредивших о двухчасовом кружении смерча, не приводились. Потом объяснили: мол, слабая техника… Тогда что же военные? А им, доблестным, видно, не входило в обязанности.

Я увидел в окно: свинцово-мрачная туча вдруг, словно длинно вытянув белые губы, начала в себя всасывать воду. Послышался шум. К губастой воронке со всех сторон помчались обрывки раздираемых туч. Шум нарастал. Воронка, размером в полнеба, извиваясь, передвинулась к берегу и полетела по-над самой землей, то отрываясь, то припадая к ней с опустошающими поцелуями. Закружилась штопором, цепляясь корнями, столетняя липа, но мгновенно исчезла в прожорливом горле.

В два прыжка я приблизился к выходу. Вытолкнув жену в коридор, хлопнул замком, привалился к балконной двери. Она выгибалась, точно кто-то ломился — огромный и сумасшедший. И грохот — как будто налетел вертолет… Но уже через пару минут все закончилось.

Окинув взглядом мертвенно-бледное, но странно улыбающееся лицо жены, я зачем-то ей подмигнул. В комнату мы не пошли. Шатаясь, спустились по лестнице. Напротив нашего корпуса дымились останки коттеджа на две семьи. На месте пивнушки желтело пятно пустыря. И куда-то подевался могучий «Икарус».