Город М - Валерий Болтышев

Понимая так, что речь идет об издержках облавы, Анна пропустил последнее сообщение мимо ушей. Без интереса миновал и тот ехидный факт, что усатый был необходим вынь да положь, поскольку на ентой гниде, как на заднице, живой волос не растет, а больно охота. Анну насторожило пущенное вслед: что ентот гад ковыряется, как свинья в катяхах, а четверо доставленных были забракованы по причине худобы.

Посмотрев в ведро, которое брякало возле ноги, Анна осторожно поинтересовался, а чем же плох худой. Хлестнув Ваську и заорав "ну-кось, разойдися, эй", мужичок рассудительно ответил, что енто уж кому как обожается, и у кого какой, к примеру, любимый скус.

– Так это… разве для еды? – выдавил Анна.

– Ой! Вот и есть, что никакой ты, парнишечка, не свой! Ежели б ты был свой, ты б таких глупостев не задавал. Ну нечто возможно, чтобы исть? Ну?

– А-а…

– Бе-е! Не исть, а переделываться! Ну? А ить, небось, не знаешь, как?

– Как?

– А-а, вот оно и есть… Да кверху каком – как! Ну, лягет который – к примеру, Кобылкин. А встанет… ну хучь, скажем, какой-никакой усатик. Подберем которого. Ежели под скус, конешное дело, угадаем. Ему, вишь ты, и чтоб не шибко дырявый, и чтоб усы, и чтоб брюхо сверх стола – видал? А ну-кось ты ентого брюхастого всподыми, а! Да на хрип себе закорячь, ага. Да с телеги сволоки – ну? Командёр…

– А зачем… вот это… переделываться?

– Вот те раз – зачем! А новость? Куды ж без новости-то? Да и разговор опять же могет пойтить. Нечто не так, ну? А эдак-то: прежню харю – на погост, новую какую нацепил и айда. Я, мол, таперича, усатый, и отлезь от меня, носатый. Ну? У-у… Самая вреднеющая гнида и есть!

– А… кто?

– А – все! – решительно отмахнулся мужичок.– Усатых имя подавай… Фуки! Ранешний-то раз не больно фасонили, ага! Похватали из мертвецкой, каких пришлось, да и спасиба! Егорка, вона, сам аж с етажа хряпался – прижало дак… А таперича, ентот-то – ты, мол, лохматая рыла, тута не рассусоливай, а чтоб усач мне был, как…

– По… постойте! – врезался Анна.

– Тпр-р-у! Ну стою,– сказал мужичок.– А чего – уж слезать?

Оглянувшись по сторонам, Анна увидел, что переломный момент в деле Пинчука произошел в темноте, на улице Прорабов, при ее впадении в площадь Застрельщиков, тоже покрытую тьмой.

– Ну, слезать дак слезай. Кажись, отъездились, енти-то,– тоже повертев головой, заметил мужичок.– А я не то – спать иде присоседюсь. Ну их, брюхастых… Отлепартую – нету. Он ить, Кобылкин-то – чего? Он ить – себе. Чтоб, мол, Егорку уесть. А Егорка его все одно уест. Думаешь, нет?

– Не знаю,– рассеянно сказал Анна.

– Вот то-то и есть, что не знаешь. А ежели б ты был свой, так ты б знал. Непременно уест. А спичечек маленько не отколупнешь? Да, а ежели чего, так и лепартуй: свой, мол, Савеличев, мол, свояк. А могет, заходи когда – к сторожу, мол, к Савеличу. В картишки когда или как…

– Спасибо,– сказал Анна.– Да-да. Обязательно.

Это следовало понять. И, пересекая площадь, Анна ощутил всего одну постороннюю мысль: что пересекает площадь второй раз, но под углом, зеркально равным первому. С этой почти математической мыслью он миновал прогал, где лежал одноног, отметив, что он там уже не лежит. Но полурыбная вонь текла следом, и на четвертом этаже воняло не меньше, чем внизу.

Дверь была приоткрыта. Разглядев щель, в которую – чуть бледней – угадывалось окно, Анна пихнул дверь от себя.

– Не надо сквозняков.

Комнатная ночь была легче подъездной. В ней было окно. И хотя окну явно не хватало двух-трех ракет из тех, что жгли небо в переулке Маркшейдеров, рассмотреть стоящего у окна не составило труда.

– Любопытно,– сказал Анна.– Хотелось бы знать, что это значит.

– Это значит, что у вас мало времени. И если вы намерены корчить Дон Карлоса, его будет еще меньше. Закройте дверь. Секунду, должен быть фонарь…

Кружок фонаря, вспыхнув после шуршания в куче под окном, которую Анна по звуку определил кучей тряпья, сперва уперся в нее, вниз, высветив небольшой зад и часть спины, обтянутые серым комбинезоном. Разведав место, Клавдий присел возле этой спины.

– Закройте дверь.

Свет скользнул навстречу, по полу, и в нескольких шагах впереди Анна увидел веер вздыбленных досок. Вышибленные или выломанные, они торчали так, будто под полом рванул взрыв. И пролом, похожий на воронку, просто не успел захлопнуться. Вместе с досками из него – уперевшись в край – торчала видная по колено нога в коротком шнурованном сапоге.

– Еще трое потащились за вами на кладбище. Они лежат у дороги и… В общем, той дорогой лучше пока не ходить.

– То есть… все-таки засада? – тихо сказал Анна.

– Нет. Это группа "Семь". Они работают сетью засад. Значит – еще ипподром, чердак… ну и где вы еще успели наследить… Впрочем, мне почему-то об этом не хочется. Вот что,– чуть помолчав, добавил Клавдий.– Послушайте, вы не могли бы меня перевязать? Идите сюда, я посвечу.

Фонарное пятно ткнулось в плинтус возле ног. И Анна, двигаясь за ним, обошел комнату по периметру, раза два или три увидев собственную ступню. Это напоминало игру в солнечного зайчика. Но зыбкий пол и маленький труп в комбинезоне, который лежал так, что его понадобилось переступать в три шага – через две ноги и возле головы, глядящей в пол – делали такое сравнение неуместным.

Клавдий сидел в углу, свесив ноги в пролом. Чтоб не стоять рядом с трупом, Анна перешагнул и его.

– Честно говоря, я вас не ждал,– заметил Клавдий.– Но раз уж вы пришли… Посмотрите, где-то, кажется, тут…

– Это ножом?

Фонарного кругляша не хватало на рану целиком. Левая рука Клавдия, перетянутая бечевкой у плеча, от бечевки до локтя была распорота, как рыбье брюхо.

– Лучше сесть,– сказал Клавдий.– Окно. Между прочим, ваше полотенце,– хмыкнул он, протянув лоскут.– Вторая половина, по-видимому, у кого-то из этих молодых людей… Это группа "Семь". Насчет ножа – это не к ним. Взять след, пролезть в щель… Ваш громоздкий друг однажды в подсобке положил таких шестерых. Мы потом ходили смотреть. Причем один сопляк был с автоматом – его опознать было трудней всего… Вероятно, товарищ Фурье называл это "расследовать дело Пинчука".

– Разогните локоть,– сказал Анна.– К вашему сведению, с сегодняшнего дня оно называется по-другому.

– Вот как? И почему?

– Потому что прежнее название не соответствует сути.

– Вот как…– повторил Клавдий.– Забавно. А мне всегда казалось, что это звучит очень точно. Дело Пин-чу-ка… Наше дело – Пинчука…

То, что прозвучало вслед, было довольно близким выстрелом из ракетницы. После хлопка зашелестел искрящийся треск, который издает ракета, загибающая хвост.

Анна затянул узел и поскреб кровяную ладонь о край доски.

– Если есть еще какая-нибудь тряпка – давайте сюда,– сказал он.– Из вас торчит кость. И бросьте юродствовать. Имейте в виду, теперь я все знаю.

– Вот как… Что же вы знаете?

– Все. Дело Пинчука. Знаю, кто ограбил морг. Знаю, зачем. Хотя, честно говоря, это как-то…

– И только-то? – спросил Клавдий. Он прошелся фонарем вдоль повязки и выключил фонарь.– Это вы называете делом Пинчука? Жаль. Я полагал, вы умней.

В наступившей темноте голос сделался дальше. Покосившись в угол, Анна не сразу разглядел сильно уменьшившегося Клавдия, и не сразу понял, что тот, пользуясь тьмой, по-стариковски тихонько прилег к стене.

– Пожалуй, точней ваш дикий друг. Он считает делом Пинчука все. Все, кроме своего ручья. Одним большим делом Пинчука,– повторил Клавдий.– В принципе, он ведет войну. За спрямление господних путей. И железных дорог… Но он тоже ошибается. Расследывать дело Пинчука – это тоже дело Пинчука. И вовсе не потому, что после группы "Семь" будет группа "Пять". Или "Двенадцать". Или, наконец, рота или две самых простых "сапогов". Которым дадут противогазы, посадят на танки и велят прочесать Жмурову плешь. Это ерунда… Если он уже не наковырял десятка два норок и кладовок, я даром ел свой хлеб. Он уйдет отсюда и влезет в какое-нибудь болото. Питаясь лягушками. Но это тоже будет делом Пи…

Цокнув, фонарь нарисовал на полу яркий кружок. И сглотнул его обратно. Очень может быть, что это произошло неожиданно, потому что – судя по звуку – Клавдий отложил фонарь к стене.

– Дело Пинчука расследывать нельзя. Это блеф,– сказал он.– Его можно только делать… В братском объятии. Вы его раскрывали, я закрывал. Вы писали статьи, и вам ломали ноги. А я писал отчеты. И о статьях, и о ногах… Вы играли в четырнадцать звуков. Кстати, когда хочется играть в четырнадцать звуков – это тоже называется делом Пинчука… А я играл в одноногов. Вы не знали, нет? Я доставал их по одному в ночь. В двести два однонога сыграл я. А двести третий сыграл в меня. Он откуда-то знал, как именно я буду его убивать… Знаете, я теперь думаю, что убивал его не в первый раз. Может, они как-то отращивают новый хребет? А может, умеют обхо… Впрочем, это неважно,– добавил он чуть тише, как бы послушав оборванный звук.– Важно другое. Я понял, что я всегда делал дело Пинчука. Я сам – дело Пинчука. И ничего другого быть не может. Потому что ничего другого просто не существует. Нигде.