Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

"Краше в гроб кладут!" — подумал.

"Не узнает? — подумал и Вася Гуржий. — Нет, не узнает… Кожа да кости — суповой набор!"

Неподалеку от него вынырнул из толчеи Гриша, равнодушно прошел мимо лотка с "самым лучшим в мире табаком", остановился у продавца карт. Поторговался с ним, примеряясь к размалеванным "картинкам — личного изготовления, пальчики оближешь!" Ответил на вопросительный взгляд Коли легким пожатием плеч, что означало: "Инны Даниловны нигде не видно. Подожди еще минут пять. Может, кто-то другой подойдет. И сворачивай торговлю". Вслух же, обращаясь к продавцу карт, сказал:

— Не загибай в цене, мужик.

— Одни рисунки чего стоят! — недовольно проворчал тот.

— Вот и сдавай их на выставку. А мне в очко играть, не на баб глазеть надобно.

— Я тебе и так уступил, отсчитывай гроши!

— Тройка, семерка, туз.

— Чего?

— "Пиковая дама", дядя.

— Это да, в этом ты угадал, в пиковом я положении. Деньги позарез нужны. А карты ныне товар неходовой. Ну, будешь отсчитывать гроши?

— Гроши — себе дороже! — насмешливо срифмовал Коля, видя, как Гриша небрежно махнул рукой и пошел подметать клешами мостовую. И повернулся лицом к угрюмому мальчишке в глубокой, до бровей шляпе, готовый перехватить его руку в случае, если он рискнет свистнуть кулечек с развесной махрой.

— Я не пустой, с деньгами! — поспешно сказал подросток.

— Покажь!

Вася покопался в кармане, вынул оккупационные марки.

— Вот. Наличман. Меня Олег Иванович прислал, за куревом фирмы КЧД и сыновья.

— Что? — опешил Коля, услышав пароль.

— Курево фирмы КЧД и сыновья, — повторил Вася и едва слышно, со спазмами в горле, добавил: — Коля, не узнаешь?

Однообразный и скучный ландшафт картофельных полей, нарезанных отдельными участками с разграничивающими их канавками, сменило редколесье.

Артдивизион втянулся на вырубленную некогда широкую просеку с поросшим мхом пеньками и медленно продвигался вперед. По приказу ему, с приданным батальоном пехоты, надлежало поддержать атаку партизан, готовящихся к штурму концлагеря. Но до условного места встречи еще топать и топать.

Наплывала ночь. Полумгла замывала очертания деревьев, теряющих последнюю листву. В разрывах низко нависших туч искрили одинокие звездочки. Их слабый свет не позволял ориентироваться на местности с достаточной точностью. Впрочем, дорога не обманет, выведет к населенному пункту, а там и до рассредоточения партизан рукой подать.

По колонне прошелестело:

— Разведчиков-квартирьеров к комдиву!

Мимо Володи, сонно клевавшего носом рядом с капитаном Захаровым в повозке, проскочил старшина Ханыков. Мальчик проводил его глазами, широко зевнул и утомленно склонил голову на грудь. Сон сморил его моментально. Он не слышал, как вернулись с задания разведчики, доложившие о том, что деревня обезлюдела: жители ее покинули, да и немцев нет на постое. Проснулся он от могучего храпа и обнаружил себя в незнакомой комнате, под одеялом, без сапог и гимнастерки, в кальсонах и белой рубашке. Спустился на пол, глянул в окно — рассветало.

— Ты куда?

— По надобности, — ответил капитану Захарову, который, недослушав, опять захрапел.

Новый день приветствовал Володю легким ветерком, свежим воздухом и переливающейся в красках изморозью на траве. За дальней околицей сверкала красно-голубой полоской речка.

Часовые мерно похаживали у орудий. Одни мучительно боролись с зевотой, другие, имеющие уже опыт, дремали на ходу.

— Стой!

Володя присмотрелся, кто его окликнул?

— Миша? Привет! — сказал он Сажарову.

— Куда собрался?

— А то не понимаешь! На речку, — буркнул Володя.

— Ну, иди-иди.

Он двинулся вдоль пушек, выбрался за околицу, вышел к воде. Здесь и пристроился — у кустов — невидимый, как ему представлялось, для всего остального мира.

Из крайней избы, стоящей у отлогого спуска к речке, вышел заспанный мужчина в исподнем: всколоченная шевелюра, помятое лицо.

— Эй! — поманил мальчика согнутым пальцем и указал почему-то на ведро, которое держал в руке.

"Чего он хочет?" — не понял Володя.

— Эй! — мужчина постучал пальцем по дну ведра.

"А, — догадался Володя. — Хочет, чтобы я сбегал для него за водой. Хотеть не вредно!"

И, пародируя чужака, согнул палец, словно вот-вот опустит его на спусковой крючок, и с костяным звуком постучал по лбу.

Незнакомец вместо того, чтобы рассмеяться или выдавить хотя бы улыбку, закричал на него:

— Швайне!

Кто — "швайне"? Он, Володя, швайне!

"Еще одно слово, и я покажу этой "пехтуре", кто тут на самом деле свинья".

Но кому показать и что показать? "Пехтура" — выясняется — и не "пехтура" вовсе. А если и "пехтура", то немецкая…

— Ком! Ком! Русиш киндер! — шпарил гитлеровец, помахивая пустым ведром. — Ком! Ком!

"Вот гад, и не догадывается, что деревня занята нашими. Как же так получилось? Мы их проморгали? Они нас? И мы — люди, и они — люди, спали как убитые".

Разобравшись в своих соображениях, Володя переменил тактику поведения. Он уже не артачился, а напоминал обычного деревенского хлопца. Нерешительно подошел к немцу, словно в ожидании удара, взял ведро и, повинуясь его нетерпеливому жесту, побежал к речке. Минуту спустя быстрым семенящим шагом, хотя и кособочил корпусом от тяжести, он уже возвращался назад. Поставил полное до краев ведро на приступочку, получил от немца завернутую в фольгу шоколадку, сказал: "Данке шон", — и отвалил небрежной походкой местного жителя, которому некуда спешить. Но только обогнул избу, как припустил во всю прыть.

Когда он растормошил капитана Захарова, тот в первый момент спросонок ничего не понял. Но стоило произнести: "Фрицы!", — как магическое слово, мгновенно привело его в чувство.

— Где?

— У речки, в крайнем доме.

— А ты?

— Цел! Меня признали за деревенского.

— Много их?

— Не приметил. Видел одного. Думаю, в хате еще несколько. Что будем делать, товарищ капитан?

— Ханыкова ко мне!

Не успела секундная стрелка совершить двойной обход циферблата часов, как группа разведчиков, крадучись, подбиралась к одинокой, стоящей на взлобке избе.

Старшина Ханыков обогнул плетень и пошел впритирку к стене дома, держа наизготовку заточенную, как бритва, финку.

Горловой всхлип часового, и вновь гнетущий покой раннего утра, тревоженный разве что всплеском играющей рыбы.

"Чисто сработал!" — подумал Володя и вместе со всеми бросился к дому. Метнул в раскрытое окно гранату. Внутри глухо ухнуло, пыхнуло жаром. Битое стекло осыпало его осколками. "Порезы долго не заживают", — и тут же, позабыв думать о пустяковых царапинах, он открыл огонь из автомата, не давая гитлеровцам выскочить наружу.

Опустошив диск полностью, поискал глазами: у кого бы разжиться патронами? Ну, конечно, у Ханыкова — запасливый дядька. Броском преодолел разделяющее их незначительное расстояние, махнул к нему за валун.

— Ханыков! "Маслятами" не богат?

— Что с тобой? — испугался старшина, разглядев кровь на лице Вололи. — Ранен?

— Порезался!

— Дурень какой! Иди умойся!

— Мне патронов бы…

— Иди, мойся, говорю! А то схватишь еще заражение крови, возись с тобой после, — ворчливо произнес старый солдат.

Спустившись к речке, Володя наскоро сполоснулся водой, обтерся гимнастеркой, затянул пояс с отвисшей под тяжестью "вальтера" кожаной кобурой. Колькин пистоль сейчас, когда израсходовал все патроны для ППШ, оказался очень кстати. Володя сноровисто проверил оружие: выщелкнул обойму, вогнал ее снова в рукоятку и отдернул затвор.

— Нихт пшссен! — вдруг послышалось из кустов, где совсем недавно Володя "загорал" по нужде.

— Хенде хох! — машинально откликнулся он, видя, как, припадая на раненую ногу и кривясь от боли, к нему осторожно приближается гитлеровец — тот самый, старый знакомец, который гонял его с ведром за водой. В руках его был бесполезный судя по всему автомат — без рожка. Еще шаг-другой — и он сдаст свой "шмайсер" на вечное хранение сыну полка. Но вместо того, чтобы расстаться с оружием, немец внезапно направил его на Володю.