Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Моя усталость переходит в состояние светлых сумерек. Я все вижу, все слышу, крещусь вместе с русскими, и парю как на облаке, отсутствуя-присутствуя. Он мог бы длиться вечно, этот секундный сон счастья. Мне ничто не мешает. Ни теснота, ни спертый воздух, ни эта толпа, в которой я не знаю ни души, ни поздний час, ни легкая головная боль. Я отдаюсь происходящему. Сила его притяжения открывает мне сердце.

Мы семья, пронзает меня, когда звучит последнее «Христос воскресе!». Кого волнует, кто я и откуда.

Было четыре часа утра. Еще глубокая ночь.

Часть толпы потянулась к выходу, другая осталась в церкви, перешептываясь, переговариваясь даже вполголоса. Куличи складывали в принесенные с собой корзинки, яйца в сумки и кульки. Некоторые верующие стояли неподвижно, как вкопанные, в руках горящие свечи, со светом которых они не могли расстаться. В их горестных лицах читалась надежда на утешение. Надежда на эту ночь.

Куда теперь? Метро закрыто, автобусы, трамваи не ходят. Мой Васильевский остров находится на другой стороне Невы, не добраться, потому что мосты разведены. Юра и Галя спят, их предложение переночевать у них я отклонила. Нет, уж если так, то нужно праздновать, бодрствовать всю ночь.

И тут я увидела людей, они спускались в нижний храм. Я присоединилась к ним. Их было много. Они присаживались на пол, подкладывая под себя пальто и сумки. Многие достали яйца и куличи, начали есть. Тихо переговаривались. Другие спали в странных позах, словно усталость настигла их внезапно и скосила. Кучка потерпевших кораблекрушение, пронеслось у меня в голове. Ночлежка Горького. Или так: народ на пути к Земле обетованной. И я с ними? О чем речь, ведь я же здесь, вот и ответ. Одна женщина с улыбкой предложила мне кулич. Девушка, возьмите! Я с благодарностью протянула руку. И ела вместе с ней.

Они были щедры, естественны, милосердны. Даже когда сидели на корточках или лежали. Тепло стада, подумала я и с удовольствием опустилась на пол. Бутылки с водой пошли по кругу. Кто-то делил с соседом и глоток вина. Здесь все доверяли друг другу, что в обычной жизни было невозможно. Люди объяснялись друг с другом на языке веры. И это означало единство. Единением в мире, который не имеет никакого отношения к тому, другому, непрозрачному, даже враждебному миру.

Около пяти утра первые обитатели нижнего храма начали вставать. Слегка шатаясь, очумевшие от ночного бдения или короткого сна. Застегнули пальто, надели шапки или повязали на головы шерстяные платки. Я ждала рассвета.

Теперь поднялась большая часть, потянулась на улицу.

Стадо рассеялось.

Общность судьбы распалась.

Я вышла на бледный, холодный утренний свет, разогнавший сияние пасхальной ночи как сон. Дрожа, я стояла на трамвайной остановке, сжимая в кармане пальто огарок свечи. Это вещественное доказательство пасхального счастья.

Одиночество? Но теперь оно было немного другим.

И радость не отпускала меня. Я приветствовала пасхальным приветствием: «Христос воскресе!» И получала в ответ: «Воистину воскресе!» И целовала всех, кто подставлял мне щеку. Трижды.

XLVI. Нас не хотят

Отец сказал: Это терпеть нельзя. Курцмайер, этот старый нацист, заявил на нас в полицию.

За что? Почему?

Отец: Он считает нас бандой коммунистов. Сообщил в полицию, что у нас подозрительные контакты. Назвал нас мутными иностранцами.

И что теперь?

Отец: Полиция по делам иностранцев знает, кто мы такие. Это не проблема. Но я хочу отсюда уехать. Такие соседи отравляют жизнь.

Таким огорченным я отца видела очень редко. Несправедливость и подлость обвинений глубоко задели его. Разве мы не в свободной демократической стране? Как это можно, шпионить за соседями?

Мама сказала: Если иностранец доносит на иностранца, он отводит подозрения от самого себя. У Курцмайера рыльце в пушку. Ему должно быть стыдно, с таким-то прошлым.

Папа начал подыскивать нам жилье в другом месте.

Мне становилось плохо только от одной мысли о переезде. Только-только я пустила здесь корни, рядом с Верой, с Янушем, с церковью св. Мартина. Пасхальную ночь я хранила в себе как тайну. Но как же она была связана с этим местом. Каждый удар колокола напоминал мне о ней.

Сны мои были беспокойны. Кто-то все время стоял у меня за спиной. Пробуждение облегчения не приносило. Мы были готовы к отъезду, дни на Акерманнштрассе были сочтены.

В начале 1960 года мы переехали. Не в квартиру, а в маленький дом на другой стороне озера, в шести километрах от границы города. Цюрихберг был далеко, церковь св. Мартина была далеко, окрестности мне не нравились, разве что деревья, оставшиеся от старого парка. Они с достоинством окружали новые коттеджи и многоквартирные дома, реликты того времени, когда маклеры недвижимости еще не имели такого большого веса.

Нас с братом никто не спрашивал. Отец решил все быстро, за какие-то дни, если не часы. Решил воспользоваться благоприятным случаем, объяснил он нам, хотя вообще-то мы не могли позволить себе собственный дом. Словом, вдохновил его на это страх перед невыносимыми соседями. Он ни о чем не сожалел.

А я сожалела.

Школа была далеко. Друзья были далеко. Свет здесь был другим. После обеда солнце рано исчезало за деревьями-исполинами, я не видела заката, только красноватый его отблеск на противоположном берегу озера. Золотой берег, так называли эту солнечную сторону. А нашу не называли никак.

Если я хотела выйти на солнце, то поднималась на Кильхберг. Смотрела в даль над озером и потом заходила в старую церковь. Массивная колокольня с большими часами, приземистый неф. За церковью кладбище, спускается небольшими террасами и вдалеке белые горы. Место, где можно глубоко дышать. Однажды я вытащила свой блокнот и вместо имен умерших (здесь покоился и Томас Манн) записала стихотворение. Это было началом.

Озеро, лежавшее практически у порога, меня не привлекало. Не было набережной, дорожки вдоль берега, только проезжая улица, лишенная какой бы то ни было прелести. Ни скалистых берегов, как в Барколе, ни прибоя, ни звуков плещущейся воды. И никакого запаха. Озеро было большим прудом, в котором царила оживленная жизнь: парусные и моторные лодки, корабли всех видов, которые даже рождали волны. А так – только сильному фёну удавалось взбаламутить воду. Это не-море между бывшими моренами глетчера.

Зимой поверхность озера часто бывает такой серой и ее так затягивает туманом, что противоположный берег исчезает. И я фантазировала, что это море, какое-нибудь северное. В этой иллюзии, сопровождавшейся криками чаек, было что-то освобождающее.

Однажды озеро превратилось в огромный каток. Это было в январе-феврале 1963 года, когда в Швейцарии стояли сибирские морозы и никак не хотели заканчиваться. Никакой деловитости кораблей. Озеро замерло, замерзло, до самого нутра. Сверху блестела зеркальная оболочка. Но эта ледяная оболочка была толстой, образовывая многометровый слой.

Когда к озеру открылся доступ, толчея была неимоверная. Эйфория. Пространство разверзлось, равнина, насколько хватает глаз. И в этом белом вакууме роились стар и млад. На коньках, пешком, скользя, ползком, укутанные, выдыхая густые клубы пара. Магия свободы преодолевала все.

Я не умела кататься на коньках, но решилась попробовать. Одолжила пару старых коньков и поехала. Расставив ноги, неуверенно. И без падений не обошлось. Никто не обращал внимания на красоту катания. Все радостно смеялись, с готовностью помогали подняться, веселились. Словно брегелевский карнавал на льду.

Сама не знаю, как я преодолела эти шесть километров до дома. И несколько раз пересекла озеро до Кюсснахта и обратно. Даль манила, и в этой дали была цель. Да, я катила не коньковым шагом, а по прямой, всегда по прямой, как сани в русских романах. Я не могла насытиться этой ровной, гладкой как зеркало поверхностью. На которой мой умеренный темп казался стремительным.

С оттепелью пришло отрезвление. Оно накрыло нас всех, мы ходили как с похмелья. Из праздника разом катапультировавшись в нормальную жизнь. И никто в этом виноват не был, кроме погоды. Которая из сибирской стала швейцарской.

Многие годы спустя у нас сразу начинали блестеть глаза, когда мы заговаривали о «Seegfrörni». Мы. Это было коллективное событие. Которое оставило коллективные воспоминания.

А с тех пор? Озеро подходит для гребли, думает один. Для плавания, думает другой. Оно чистое, говорю я своим друзьям из-за границы. Множество очистительных сооружений делает воду пригодной для питья. Умалчиваю я о так и не найденном теле одной моей знакомой, утопившейся в озере. Стоит мне ступить ногой в воду, я начинаю бояться встречи с ней. Верх и низ меняются местами, оловянного цвета поверхность мутирует в зеленую водяную улицу. Я вижу, как она плывет, прекрасная Алиса, среди шпалер из водорослей, рот и подбородок съехали набок. Ее болезнь состояла в растекании. Лекарства не помогли. Сад столкнул ее вниз.