Мать - Максим Горький

- Был. Обшарили, ощупали. Ни стыда, ни совести у этих людей! - воскликнула она.

- Зачем им стыд? - пожав плечами, сказал Николай и начал рассказывать, почему ей нужно жить в городе.

Она слушала дружески заботливый голос, смотрела на него с бледной улыбкой и, не понимая его доказательств, удивлялась чувству ласкового доверия к этому человеку.

- Если Паша этого хотел, - сказала она, - и не стесню я вас…

Он прервал ее:

- Об этом не беспокойтесь. Я живу один, лишь изредка приезжает сестра.

- Даром хлеба есть не стану, - вслух соображала она.

- Захотите - дело найдется! - сказал Николай. Для нее с понятием о деле уже неразрывно слилось представление о работе сына и Андрея с товарищами. Она подвинулась к Николаю и, заглянув ему в глаза, спросила:

- Найдется?

- Хозяйство мое маленькое, холостяцкое…

- Я не об этом, не об домашнем! - тихо сказала она. И грустно вздохнула, чувствуя себя уколотой тем, что он не понял ее. Он, улыбаясь близорукими глазами, задумчиво сказал:

- Вот, если бы при свидании с Павлом вы попытались узнать от него адрес тех крестьян, которые просили о газете…

- Я знаю их! - воскликнула она радостно. - Найду и все сделаю, как скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу? На фабрику носила - слава тебе господи!

Ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов в деревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке.

- Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу я вас! - говорила она. - Я вам везде пойду. По всем губерниям, все дороги найду! Буду ходить зиму и лето - вплоть до могилы - странницей, - разве плохая это мне доля?

Ей стало грустно, когда она увидела себя бездомной странницей, просящей милостыню Христа ради под окнами деревенских изб.

Николай осторожно взял ее руку и погладил своей теплой ру-кой. Потом, взглянув на часы, сказал:

- Об этом мы поговорим после!

- Голубчик! - воскликнула она. - Дети, самые дорогие нам куски сердца, волю и жизнь свою отдают, погибают без жалости к себе, - а что же я, мать?

Лицо у Николая побледнело, он тихо проговорил, глядя на нее с ласковым вниманием:

- Я, знаете, в первый раз слышу такие слова…

- Что я могу сказать? - печально качая головой, молвила она и бессильным жестом развела руки. - Если бы я имела слова, чтобы сказать про свое материнское сердце…

Встала, приподнятая силой, которая росла в ее груди и охмеляла голову горячим натиском негодующих слов.

- Заплакали бы - многие… Даже злые, бессовестные… Николай тоже встал, снова взглянув на часы.

- Так решено - вы переедете в город ко мне? Она молча кивнула головой.

- Когда? Вы скорее! - попросил он и мягко добавил: - Мне будет тревожно за вас, право!

Она удивленно взглянула на него, - что ему до нее?

Наклонив голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед нею сутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на нем было чужим ему…

- У вас есть деньги? - спросил он, опустив глаза.

- Нет!

Он быстро вынул из кармана кошелек, открыл его и протянул ей.

- Вот, пожалуйста, берите…

Мать невольно улыбнулась и, покачивая головой, заметила:

- Все - по-новому! И деньги без цены! Люди за них душу свою теряют, а для вас они - так себе! Как будто из милости к людям вы их при себе держите…

Николай тихо засмеялся:

- Ужасно неудобная и неприятная вещь - деньги! Всегда неловко и брать их и давать…

Он взял ее руку, крепко пожал и еще раз попросил ее:

- Так вы скорее!

И, как всегда тихий, ушел.

Проводив его, она подумала: «Такой добрый - а не пожалел…» И не могла понять - неприятно это ей или только удивляет?

2

Она собралась к нему на четвертый день после его посещения. Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в поле, она, обернувшись назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, - полная нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.

На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных труб.

Мать, вздохнув, поправила ворот кофты, давивший горло.

- Шагай! - бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами. Это был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшими волосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на бок, он шел рядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти - направо, налево.

- Шагай! - говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывал свои кривые ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг. В поле было пусто, как в душе…

Уныло качая головой, лошадь тяжело упиралась ногами глубокий, нагретый солнцем песок, он тихо шуршал. Скрипела плохо смазанная, разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади…

Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, в маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих людей.

- Вам удобно будет здесь? - спросил Николай, вводя мать в небольшую комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо поросший травой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и полками книг.

- Я бы лучше в кухне! - сказала она. - Кухонька светлая, чистая…

Ей показалось, что он испугался чего-то. А когда он неловко и смущенно стал отговаривать ее и она согласилась, - сразу повеселел.

Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, - дышать было легко и приятно, но голос невольно понижался, не хотелось говорить громко, нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.

- Цветы-то надо полить! - сказала мать, пощупав землю в горшках с цветами на окнах.

- Да, да! - виновато сказал хозяин. - Я, знаете, люблю их, а заниматься некогда…

Наблюдая за ним, она видела, что и в своей уютной квартире Николай тоже ходит осторожно, чужой и далекий всему, что окружает его. Приближал свое лицо вплоть к тому, на что смотрел, и, поправляя очки тонкими пальцами правой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом в предмет, интересовавший его. Иногда брал вещь в руки, подносил к лицу и тщательно ощупывал глазами, - казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей, ему все здесь было незнакомо, непривычно. Видя его таким, мать сразу почувствовала себя на месте в этих комнатах. Она ходила за Николаем, замечая, где что стоит, спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей виноватым тоном человека, который знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.

Полив цветы и уложив правильной стопой разбросанные на пианино ноты, она посмотрела на самовар и заметила:

- Надо почистить…

Он провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец к носу и серьезно посмотрел на него. Мать ласково усмехнулась.

Когда она легла спать и вспомнила свой день, она удивленно приподняла голову с подушки, оглядываясь. Первый раз за всю жизнь она была в доме у чужого человека, и это не стесняло ее. Она думала о Николае заботливо, чувствовала желание сделать для него все как можно лучше, вложить что-то ласковое, греющее в его жизнь. Ее трогала за сердце неловкость, смешное неумение Николая, его отчужденность от обычного и что-то мудро-детское в светлых глазах. Потом ее мысль упруго остановилась на сыне, и перед нею снова развернулся день Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный новым смыслом. И горе этого дня было, как весь он, особенное, - оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо сердце многими уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.

«Идут в мире дети», - думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали в комнате.

Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел в дверь, одной рукой держа очки, другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.

За чаем Николай рассказывал ей:

- Я занимаюсь в земской управе очень печальной работой - наблюдаю, как разоряются наши крестьяне… И, улыбаясь виновато, повторил: