Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова

Перед смертью она так и не пришла в себя. Владислав Захарович знал, что это случится: его жена умерла через десять лет после Лидкиного рождения от той же страшной болезни, быстро сожравшей ее изнутри, превратив полную сил женщину в существо с затравленным взглядом. Владислав Захарович воспитывал Лиду, как мог, но у научного работника оставалось не так много времени на ребенка, а собственные исследования, откровенно говоря, казались Чешкину важнее его семьи – точнее, того, что от нее осталось. Двадцать лет спустя, держа дочь за остывающую руку, пальцы которой скрючились так, что не разогнуть, Владислав Захарович был далек от мысли о том, что расплачивается за давний выбор между ребенком и работой, но мысленно повторял «прости меня, прости меня, Лидочка» до тех пор, пока его не вывели из палаты.

Соседка, открывшая дверь квартиры, в которой жила и умирала его дочь, провела Чешкина в комнату, тихо соболезнуя, и он остановился на пороге, глядя на детей. Колька лежал на диване в неудобной позе – на спине, подтянув колени к подбородку и глядя в потолок, а Полинка негромко ворковала, сидя на полу и пробуя на зуб деревянные кубики. Мальчик повернул голову к вошедшему, и Владислав Захарович, ожидавший узнать взгляд своей покойной жены, со странным чувством убедился, что ничего подобного не произошло. Ребенок не был похож ни на мать, ни на бабушку, но отчего-то это ничуть не помешало деду признать его своим, родным в ту самую секунду, как он увидел его. Чешкин не собирался копаться в себе – он сел на корточки, улыбнулся, стараясь не расплакаться и не испугать внуков, и сказал:

– Здравствуй, Коля. Я – твой дедушка.

Девочка подняла лохматую черную голову – смешной толстенький домовенок – и посмотрела серьезно сначала на него, потом на брата. Тот слез с дивана, очень медленно подошел к деду и вдруг сделал неожиданное – обнял незнакомого пожилого человека, уткнулся в щетинистую шею и заревел, дергаясь худеньким тельцем, захлебываясь от рыданий. Ничего не понимающая Полинка заревела тоже, бросилась к брату, заколотила по коленке этого чужого, из-за которого плакал ее «Коя», но тут же замолчала, подхваченная сильной рукой, прижатая носом к плечу в ворсистой рубашке, от которой пахло чем-то горько-сладким, как от больной кошки Машки, отиравшейся по подъездам.

Чешкин гладил и обнимал обоих детей, тяжело дыша из-за кома, вставшего в горле, до тех пор, пока в дверях не показалась соседка, утиравшая слезы от жалости к «сиротинушкам». Тогда он встал, крепко сжимая руку мальчика, словно боясь выпустить ее, и попросил приготовить еду для детей, пока он занимается делами.

Три дня спустя, похоронив Лиду, они уехали на утреннем поезде – их провожала та же соседка, немного уязвленная тем, что Колька забыл про нее, как только увидел деда.

– Чужой человек, – ворчала Ирина Акимовна, – восемь лет внука не видел! А Колька от него не отлипает! Хоть бы помахал мне, что ли...

Но как только поезд тронулся и два детских личика с большущими темными глазами прилипли к стеклу, она всхлипнула и трижды перекрестила стоявшую за ними высокую фигуру с острой бородкой клинышком.

Владислав Захарович заменил своим внукам отца, мать и бабушку, был к ним внимателен и бесконечно добр. Но первые Колины странности стали настораживать его лишь через год после того, как он перевез внуков в Москву. Странности эти проявлялись и раньше, но Чешкин списывал их на психологическое потрясение от смерти матери. Мальчик мог часами сидеть, глядя в одну точку, на губах его играла полуулыбка, словно он видел что-то свое, не видимое другими. Но на вопросы деда он отрицательно качал головой, смотрел недоуменно карими глазищами, вокруг которых, как у его матери и бабушки, густились черные ресницы, бросавшие тень на белую тонкую кожу. Коля мог вскочить из-за стола, пуститься в пляс, размахивая руками, затем падал на живот, начинал кататься по полу, выкрикивая одно и то же слово, в исступлении молотил ногами по полу, и пару раз во время таких «припадков» крепко ударился головой о ножку стола. Испуганный Владислав Захарович категорически запретил ему подобные игры, и при нем Коля больше не повторял их, но Чешкин подозревал, что в его отсутствие мальчик может придумать что-нибудь и похуже. Няня Полины рассказала ему, что Коля перевешивался из окна, цепляясь пальцами ног за особым образом укрепленный стул, и раскачивался, взмахивая руками, на высоте шестого этажа. О том, что, услышав ее дикий крик, когда она раньше времени вернулась домой с «Полечкой», Коля едва не свалился за окно, няня сообщать не стала.

Владислав Захарович сводил внука по врачам. Ему говорили о гипервозбудимости, выспрашивали подробности родов у матери мальчика, но Чешкин ничем не мог помочь врачам: когда Лида рожала сына, они находились в ссоре и не хотели знать друг о друге. Обследования ничего не показали, и один из докторов, осматривавших мальчика, предложил «не беспокоить парня», утверждая, что тот постепенно избавится от странностей, а второй сосредоточенно выписал Владиславу Захаровичу рецепт на четыре лекарства, расписав по часам, как их принимать. Вернувшись домой и прочитав инструкции к лекарствам, Чешкин ужаснулся, но все же решил дать Коле пропить курс «успокоительных», как он называл препараты про себя. Однако, понаблюдав за внуком, превратившимся от таблеток в сонную муху с заторможенными реакциями, покачал головой и отменил лекарства. Не такого эффекта он добивался.

В классе Коля считался кем-то вроде «дурачка». Он хорошо учился, не занимаясь вовсе, легко запоминая прочитанное на уроках в учебниках, совершенно не интересовался одноклассниками, не разделял увлечений мальчишек вроде гонок на велосипедах или коллекционирования ножей. Речь его была правильной, литературной, но иногда он с трудом подбирал слова, пытался помочь себе руками, мычал, и невозможно было понять, то ли он притворяется, то ли мучается всерьез. Вызванный к завучу за то, что изобразил обезьяну на нелюбимом им уроке физкультуры, Коля послушал ее и вдруг, когда та упомянула для суровости, что пошлет записку его деду, тонко и пронзительно завизжал, так что женщина оторопела. Он визжал на одной ноте, негромко, прикрыв глаза, будто пел, и, оборвав свой визг через минуту, вышел из кабинета, лишь чуть покраснев. Возмущенная завуч вызвала Владислава Захаровича, и тому пришлось извиняться, просить войти в положение, напоминать о том, что Коля не так давно потерял мать... Обаянию и интеллигентной вежливости Чешкина-старшего трудно было сопротивляться, и Алевтина Васильевна вошла в положение и даже под конец их разговора расчувствовалась, прямо высказав Владиславу Захаровичу, что не каждый мужчина в его возрасте согласился бы взвалить на себя такую ношу... бремя... заботы о воспитании двух детей... Выслушивать подобную чушь Владиславу Захаровичу было не впервой, поэтому лицо его во время тирады завуча оставалось понимающе-благодарным.

Вернувшись домой, он попытался поговорить с внуком.

– Колька, Алевтина Васильевна говорит, ты визжал! – строго сообщил Чешкин, поставив внука перед собой. – Ты что, поросенок?

Коля в ответ хихикнул и признался, что он и вправду поросенок. На прямой вопрос о том, зачем он это сделал, мальчик задумался, крепко сцепил руки и ответил, широко раскрыв глаза и глядя перед собой:

– Знаешь, дед, там был такой круг под потолком, и он бы пропал, если бы я его не остановил. Колесо! Красное! Правда! И желтое тоже! Я стоял, думал... – Коля вскочил, принялся ходить кругами по комнате... – думал, думал, думал, и вдруг оно начало исчезать, и тогда я догадался, что нужно сделать, чтобы оно осталось! – Речь Коли ускорилась, так что Владислав Захарович с трудом разбирал слова. – Запеть, но не так, а – иначе, по-другому, высоко, как дельфины!

Тонкие белые руки взметнулись вверх, Коля изобразил что-то вроде нырка в воду, не останавливая свой бег по комнате.

– Дельфины, но Алевтина не поняла, начала ругать, и все равно исчез, потому что нельзя было так сразу, быстро, а медленно, и словами, и тогда я решил пойти, потому что темно, а еще за шкафом, и спрятаться так, чтобы не увидели, но можно закрыться кофтой...

– Стоп! – закричал Владислав Захарович. – Коля, стой, замолчи!

Мальчик резко остановился, непонимающе посмотрел на него.

– Замолчи... – прошептал Чешкин, проводя рукой по холодному лбу. – Я тебя не понимаю! Ты... – он уцепился за объяснение, лежавшее на поверхности, – ты слишком быстро говоришь.

Коля перевел дыхание, продолжая беззвучно шевелить губами. Владислав Захарович видел, что внук «ушел», что он уже не с ним, а где-то в другом месте проговаривает до конца свой бред о колесе, шкафе и дельфинах. Чешкин знал по печальному опыту, что вывести из этого состояния Колю может только сестра, да и то не всегда, и с тоской провел рукой по его встрепанным черным волосам. Внук коротко мотнул головой и ушел в свою комнату, продолжая беззвучно шевелить губами.