Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Через несколько лет мне попалась книга «Эмигранты». Писательница, жена известного французского коммуниста, сама была родом из России и рисовала жизнь и будни эмигрантов в Париже.

Когда я прочла книгу, я сказала, что автору не удалось передать и сотой части ностальгии, которую я пережила в первый период пребывания в Москве.

Некоторым эмигрантам не удается преодолеть нежелание жить в тяжелых условиях и подчиняться им. Такие люди либо кончают жизнь самоубийством, либо сходят с ума. Илья Эренбург также пишет о чувстве ностальгии, мучившем эмигрантов во Франции. Вспоминается мне: я выхожу рано утром на работу, иду вдоль Тверского бульвара, по дороге к трамваю, по направлению к Никитским воротам, и говорю себе: «Нет и нет, я не останусь здесь, я вернусь, вернусь, в конце концов, домой!» Это чувство я берегла с упорством все годы, пока мечтала вернуться в Израиль. Это был сон, не имеющий ничего общего с действительностью, легче было попасть на Луну.

Мое угнетающее положение в то время было еще острее из-за того, что мои товарищи Меир и Симха, которые были посланы партией учиться в КУТВ, вернулись в Палестину после двух лет учебы в Советском Союзе. И вот судьба отрывает меня от них, и я стою одинокая перед чужой жизнью, не желая ее и отталкивая. Для меня дорога обратно закрыта. Я должна идти к новой жизни одиноко, без какой-либо поддержки семьи, друзей и без знания языка.

Мое положение осложнялось тем, что окружающие меня товарищи, изгнанные из Палестины, были старше меня на 8–15 лет. Они хотели вернуться в Россию, и их стремление осуществилось. Они знали русский язык – это был их родной язык. Они устроились на работу на разные предприятия и чувствовали в то время (до начала сталинских чисток), что они строят социализм вместе с советским народом. Большинство из них были женаты, у некоторых были дети. Но я была одинока и не принадлежала к их кругу. Мне было 18 лет, жизнь была впереди, я должна была учиться, работать, чтобы прожить, пробить свою дорогу в жизни, и все это одна, когда сердце разрывается от тоски по дому. Еще усугубляла мое состояние тревога об оставшихся детях. Дома Това и я занимались хозяйством, сестрами. Учеба и сон были для меня якорем спасения. Я была молода и не знала, что такое бессонница. Холодный климат, поездка в замерзшем трамвае на работу и обратно – все это вызывало усталость, я засыпала и забывала о своем положении, но, когда просыпалась, немедленно возвращалась боль: нежелание жить в чужом мире. Чувство непричастности оставалось у меня все годы жизни в Советском Союзе. Несмотря на это, я была предана поставленной цели: ведь я должна участвовать в строительстве социализма.

Поэтому я отвергла предложение получать стипендию в период моего обучения избранной специальности. У меня и в мыслях не было, что я могу учиться, когда в стране работают для осуществления плана индустриализации. Все борются за успех пятилетки, а я буду сидеть на учебной скамье? Нет! Моя душа была предана идее коммунизма.

Я поступила работницей на автомобильный завод, который тогда, после революции, назывался «АМО». Работала на токарном полуавтомате в механическом цехе. После реконструкции заводу дали имя Сталина, и сокращенно завод назывался «ЗИС». После XX съезда партии его переименовали в «ЗИЛ», в честь Лихачева – первого руководителя завода. Станки были новыми, с надписями на английском языке: «Цинциннати». Я обрабатывала деталь к мотору автомобиля. Наладчики, в чьи обязанности входило налаживать станки и менять резцы при переходе с одной детали на другую, еще не умели обращаться с ними как следует. Когда портился один станок, вся линия прекращала работать. Наладчики собирались вокруг испорченного станка, советовались и запускали его в работу, и все это время работники и работницы простаивали. Стояли и разговаривали. В первое время иногда больше часа. Тогда же я познакомилась с девушками, которые на долгие годы стали моими близкими подругами. Это были Марина Шиленок из Белоруссии и Маруся Клейменова из Рязани. Марина была старше меня на 7–8 лет, а Маруся – моего возраста. Наши станки стояли близко друг к другу. Марина и Маруся подходили ко мне и разговаривали со мной, рассказывали что-то в дружеском тоне и улыбались. Я не понимала ни слова из рассказов. Я чувствовала, что Маруся недавно приехала из деревни и рассказывает мне о полях, лесах, цветах и деревьях. В первую встречу они спросили, как меня зовут, и я им сказала – Лея. Они несколько раз переспросили: мое имя показалось им странным, и они предложили мне называться Леной. С тех пор мои подруги, мои друзья и даже Михаил называли меня Лена, и только в паспорте было записано Лея Иосифовна. Это осталось моим официальным именем для всех, кто обращался ко мне так, как было принято в России.

Я смотрела на веселое лицо с голубыми глазами, розовые щеки и красные губы Маруси и думала про себя: «Что она мне рассказывает?» Она была новенькая на заводе, и ее лицо не успело побледнеть. Потом я начала понимать по-русски, но стыдилась говорить из-за ошибок. Полгода просто молчала.

Однажды подошли ко мне молодой парень и девушка из какого-то общественного комитета, которые заинтересовались мной, как политэмигранткой. Они стояли над моим станком, держа вопросник, и спрашивали по нему: «Кем ты работаешь?» Поглощенные своей общественной работой, они не поняли, у какого станка я стою, кем я работаю. Когда приходил ко мне кто-нибудь из комитетов, расположенных в заводоуправлении, мои подруги и товарищи по работе прекращали работу и подходили узнать, что им надо, желая мне помочь.

На вопрос представителя комитета я ответила по-русски: «Что такое кем?» Все окружающие рассмеялись, что я не поняла первого слова в вопросе. В первый раз я сказала предложение по-русски. Через полгода моей работы на заводе к моему станку подошел председатель профкома цеха, чтобы заполнить анкету, и стал задавать ряд вопросов, а я ему отвечала по-русски. Он недоумевал: «Почему ты молчала все время? Обращаются к тебе, а ты не отвечаешь!» Я ему сказала, что молчала, потому что не умела говорить по-русски, а он за свое: «Еще как разговариваешь, еще как красиво ты говоришь по-русски, и не рассказывай мне сказки, что не умела говорить! Идем со мной, я покажу тебе здесь в цехе, грузина, который три года здесь работает, и сравни его русский язык с твоим».

От этого разговора у меня осталось неприятное чувство, потому что этот взрослый человек в самом деле не поверил, что в течение полугода я научилась так говорить по-русски, и считал меня обманщицей. Если бы это случилось шесть-семь лет спустя, он бы считал меня шпионкой. Когда находишься в русском окружении в возрасте восемнадцати лет, то быстро осваиваешь разговорный язык, и, кроме того, я учила язык на курсах, а после – на рабфаке.