Европейцы - Джеймс Генри

— О, да у тебя топится! — сказал он.

— Les beaux jours sont passés,[50] — сказала баронесса.

— Нет, нет! Они только начались, — заявил, усаживаясь у камина, Феликс.

Подставив спину огню, он, заложив назад руки, вытянув ноги, смотрел в окно, и выражение его лица словно бы говорило, что даже в красках этого пасмурного воскресенья он различает розовый цвет. Подняв глаза, сестра, сидя в своем низком кресле, наблюдала за братом, и то, что она читала в его лице, очевидно, никак не отвечало нынешнему ее расположению духа. Немногое в жизни могло Евгению озадачить, но характер брата, надо признаться, часто приводил ее в изумление. Сказав «часто», а не «постоянно», я не обмолвился, ибо протекали длительные периоды времени, когда внимание ее было поглощено другим. Иногда она говорила себе, что его счастливый нрав, его неизменная жизнерадостность не более чем притворство, pose,[51] но она и тогда не могла отказать ему в том, что нынче летом он весьма успешно ломал комедию. Они ни разу еще друг с другом не объяснялись; она не видела в этом смысла. Феликс, как она полагала, следовал велениям своего бескорыстного гения, и любой ее совет был бы ему непонятен. При всем том Феликс, несомненно, обладал одним очень приятным свойством — можно было поручиться, что он не станет ни во что вмешиваться. Он отличался большой деликатностью, эта чистая душа Феликс. И, кроме того, он был ее брат; мадам Мюнстер находила это обстоятельство во всех отношениях чрезвычайно уместным и благопристойным. Феликс, и правда, отличался большой деликатностью; он не любил объясняться с сестрой; это принадлежало к числу немногих на свете вещей, которые были ему неприятны, но сейчас он, по-видимому, ни о чем неприятном не думал.

— Мой дорогой брат, — сказала Евгения, — перестань смотреть les yeux doux[52] на дождь.

— С удовольствием, — ответил Феликс. — Я буду смотреть умильно на тебя.

— Долго ли еще, — спросила секунду спустя Евгения, — ты думаешь оставаться в этом райском уголке?

Феликс изумленно на нее посмотрел.

— Ты хочешь ехать — уже?

— Твое «уже» прелестно. Я не столь счастлива, как ты.

Глядя на огонь, Феликс опустился в кресло.

— Понимаешь, я в самом деле счастлив, — сказал он своим звонким, беззаботным голосом.

— И ты думаешь до конца своих дней ухаживать за Гертрудой Уэнтуорт?

— Да, — ответил, смущенно улыбаясь, Феликс.

Баронесса смотрела на него без улыбки.

— Она так тебе нравится? — спросила она.

— А разве тебе — нет? — спросил он.

— Я отвечу словами джентльмена, которого раз спросили, нравится ли ему музыка: «Je ne la Grains pas!»[53]

— А она от тебя в восхищении.

— Мне это безразлично. Другие женщины не должны быть от меня в восхищении.

— Они, что ж, должны тебя недолюбливать?

— Ненавидеть! И если я не внушаю им подобных чувств, это лишь говорит о том, что я понапрасну теряю здесь время.

— Когда человек счастлив, ни о каком потерянном времени не может быть и речи, — изрек Феликс с жизнерадостной назидательностью, от которой в самом деле легко было прийти в раздражение.

— Особенно когда человек за это время, — подхватила с весьма язвительным смехом его сестра, — завладел сердцем молодой леди с приданым.

— Сердцем Гертруды я завладел, — подтвердил вполне серьезно и искренне Феликс. — А вот насчет приданого я далеко не уверен. Еще неизвестно, будет приданое или нет.

— Но может статься, что будет. То-то и оно.

— Все зависит от ее отца. Он смотрит на наш союз не слишком благосклонно. Как тебе известно, он хочет, чтобы она вышла замуж за мистера Брэнда.

— Мне ничего об этом неизвестно! — воскликнула баронесса. — Подложи, пожалуйста, в камин полено. — Феликс исполнил ее просьбу и теперь сидел, глядя на оживившийся огонь. — И ты, что ж, задумал бежать с этой барышней? — добавила секунду спустя его сестра.

— Ни в коем случае. Я не хочу причинить мистеру Уэнтуорту ни малейшего огорчения. Он был так добр к нам.

— Но тебе придется рано или поздно решать, кому ты хочешь угодить: ему или себе.

— Я хочу угодить всем! — воскликнул радостным тоном Феликс. — Совесть моя чиста. Я с самого начала запретил себе ухаживать за Гертрудой.

— И тогда, чтобы упростить дело, она взяла все на себя?

Феликс посмотрел на сестру с неожиданной серьезностью.

— Ты сказала, что не боишься ее, — проговорил он. — А знаешь, быть может, тебе и следовало бы… чуть-чуть. Она очень умна.

— Теперь я это вижу! — вскричала баронесса. Феликс, ничего ей не возразив, откинулся на спинку кресла; воцарилось долгое молчание. Наконец, уже другим тоном, мадам Мюнстер сказала: — Как бы то ни было, ты думаешь на ней жениться?

— Если мне это не удастся, я буду глубоко разочарован.

— Если ты будешь раз-другой разочарован, тебе это только пойдет на пользу! Ну и затем, ты намерен, очевидно, стать американцем?

— Мне кажется, я и так уже в достаточной степени американец. Но мы поедем в Европу. Гертруда мечтает увидеть мир.

— Совсем как я, когда сюда приехала.

— Нет, не как ты, — возразил Феликс, глядя с какой-то ласковой серьезностью на сестру, которая поднялась в это время со своего кресла. Поднялся следом за ней и он. — Гертруда совсем другая, чем ты, — продолжал Феликс. — Но по-своему она почти так же умна. — Он секунду помолчал. У него было очень хорошо на душе, и он жаждал это излить. Перед его духовным взором сестра представала всегда в виде лунного диска, когда он не весь, а только частично освещен. Тень на этой блестящей поверхности то сжималась, то разрасталась, но, каково бы ни было соотношение света и тени, Феликс неизменно ценил лунный свет. Он взглянул на сестру и поцеловал ее. — Я страшно влюблен в Гертруду, — сказал он. Евгения отвернулась и принялась ходить по комнате. — Она так интересна, — продолжал Феликс, — так не похожа на то, чем кажется. У нее пока еще не было случая проявить себя. Она совершенно обворожительна. Мы поедем в Европу и примемся там развлекаться.

Баронесса подошла к окну и посмотрела в сад. День стал еще более пасмурным; казалось, дождю не будет конца.

— Да, — сказала она наконец, — для того чтобы развлекаться, надо, вне всякого сомнения, ехать в Европу. — Она повернулась и посмотрела на брата, потом, облокотившись на спинку стоявшего поблизости стула, спросила: — Ты не находишь, что с моей стороны чрезвычайно любезно приехать с тобой в такую даль только ради того, чтобы ты мог здесь честь честью жениться правда, неизвестно еще, будет ли это честь честью?

— Ну конечно же будет! — вскричал с беззаботным воодушевлением Феликс.

Баронесса усмехнулась.

— Ты занят только собой, ты так и не ответил на мой вопрос. А что прикажешь делать мне, пока ты будешь развлекаться со своей обворожительной Гертрудой?

— Vous serez de la partie![54] — воскликнул Феликс.

— Благодарю покорно; я вам все испорчу. — Баронесса на несколько мгновений опустила глаза. — Ты, что ж, думаешь оставить меня здесь? — спросила она.

Феликс ей улыбнулся.

— Когда речь идет о тебе, моя дорогая сестра, я не думаю, а выполняю распоряжения.

— По-моему, — сказала медленно Евгения, — нет более бессердечного человека, чем ты. Разве ты не видишь, что я расстроена?

— Я увидел, что ты не очень весела, и поспешил сообщить тебе приятную новость.

— Ну, в таком случае и я сообщу тебе одну новость. Вероятно, сам ты никогда бы не догадался. Роберт Эктон хочет на мне жениться.

— Нет, об этом я не догадывался! Но я вполне его понимаю. Так отчего же ты несчастна?

— Оттого, что я не могу решить.

— Соглашайся, соглашайся! — вскричал радостным тоном Феликс. — Лучше человека, чем он, во всем мире не сыщется.