Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева

Что я хотела от этого лета? Иллюзии (плохое слово, другого нет) непрерывности, чтобы ты не приходил и уходил, а был.

Я еще не плачу, но скоро буду.

Ты просто предпочел бо́льшую боль — меньшей: боль отца по уходящей — моей по тебе, не-приехавшему. Боль кровную, с мясом — боли блаженной, душевной. (Уйти больше, чем не-приехать, не говоря уже о 25 годах и ни одном дне совместной жизни! Разве — сравнимо?!) Боль чужую — своей. Нынче ты мне еще лишний раз не-доказал, что ты — человек.

_____

После письма надела твои бусы — в первый раз за все лето, — не выношу ничего нашейного, висели на иконке.

_____

Но одну боль ты мне причинил. «Теперь я у всех буду просить дома, попрошу и у тебя». О, домов у тебя будет больше, чем хочешь, люди жадны на чужую боль, — только объяви! Первая рана и уже сразу всем — зализывать? Дом заменять собирательным? Имея меня нуждаться в других? «И у тебя»… — «Ты мой дом», так это должно было звучать.

Дружочек, вспомни Р<ильке>, не дававшегося и не давшегося врачам (умирал в страшных муках, без морфия) чтобы познать СМЕРТЬ во всей ее чистоте. Что́ ты будешь знать о себе, если сразу пойдешь к другим? (Заговорят, залечат, залижут). И как ты узнаешь себя, если не через боль? — «Стисну зубы» — этого я от тебя ждала. Прости за суровость, — настолько чувствую тебя сыном! Другого бы я — просто — пожалела.

_____

Видишь, письмо двоится, троится. Горе твое — о матери, твое — об отце, отца — о ней, и еще твое — о нас, нет времени подумать о своем. (Одного не упомянула: ее — о тебе, м<ожет> б<ыть> потому, что оно еще впереди!) Вот — жизнь: сделай шаг, и все основы потрясены. Так лавина шагает, Этна дышит.

_____

И — кто знает? М<ожет> б<ыть> всё к лучшему. Отказ от меня, любимой и любящей, это пожалуй было бы не под силу даже мне. (Говорю не об отказе неприезда, ра́зовом, — о другом, отказе присутствия, ежечасном!) Ты, никогда не видавший меня на воле — увидел бы — не оторвался бы — не мог бы без меня дней и ночей. Лучше тебе меня — такой — не знать! И еще об одном (говорю совсем тихо) может быть в одну из этих ночей начался бы, Ко́люшка, твой сын, сын твоих 18-ти лет, как Аля дочь моих 18-ти [393], дитя дитяти, первенец мальчика. — А таких люто любят! — О, наверное было бы так. И это было бы — конец всему: моему с другим, моему с тобой. Ты бы, обретя (?) сына, потерял меня — в жизни, в днях, мы бы не могли не расстаться. Вижу, только однажды виденный мной, твой взгляд, именно взгляд, а не глаза, ибо глаз — двое, а это одно, и оно плыло, растопленное в чем-то. Это был взгляд самой ночи, понимаешь? И вокруг — глаз на этот раз — весь легкий пожар бессонницы.

Ко́люшка, целый вечер вчера (31-го, пятница) я, не зная почему, одна в комнате, впрочем был уже 3-ий час ночи, и следовательно 1-ое — напевала припев старинной немецкой песенки):

Behüt’ Dich Gott! es wär zu schön gewesen —

Behüt’ Dich Gott! es hat nicht sollen sein [394].

(Que Dieu te garde! Cela aurait été trop beau.

Que Dieu te garde! cela n’a pas dû être.) [395]

Ах, Ко́люшка, Ко́люшка, как я нынче (креплюсь с 2 ч<асов>, сейчас 7 ч<асов>) одна — наконец, даже не с тобой, ибо письмо дописано, одна с собой, одна без тебя! буду плакать наконец! (Уложив Мура, — который тебя ждет, — дошив Але лифчик, проявив вчерашние снимки.) Прости мне эту правду, но иначе, боюсь, ты меня примешь за совсем не-человека. Ко́люшка, я тебя люблю не меньше любой любовницы, но я не любовница, а любящая, любящее <подчеркнуто дважды>, и поэтому не могу не думать о тебе (думать о себе!) Мне больно, как зверю — понимаешь? И — знаю себя! — это только начало. Завтра (слава Богу, сплю одна в комнате) проснусь в слезах, опережающих сознание. Из них — узнаю. После твоего письма, с ним в сумке, сразу ринулась к Муру — «мы сейчас идем в S<ain>t Palais (через ту рощицу!), а оттуда поедем в поездке́». Понимаешь, чувство своего долга, в противувес твоему. Жажда его радости, в противувес моему горю. Пошли — Нат<алья> Матв<еевна>, Мур и я — (Аля с Зин<аидой> Конст<антиновной> и ее подругой отдельно) — жара, синь, утверждающаяся внутри боль, чем краше — тем больнее, глаза бы не смотрели! — дошли до S<ain>t Palais — и обратно. Хочу приготовить мелочь на билеты, смотрю: забыла деньги, еле-еле на два, а поезд уже стоит. Всовываю Нат<алье> Матв<еевне> деньги в руку, вталкиваю обоих в вагон, машу удивленному Муру, и — пешком через все это сияние. Непрерывно говорю с тобой между непрерывной чередой автомоб<илей> с одной стороны и непрерывной чередой поездков с другой, вкапываясь записываю то или другое, чтобы не забыть, потом, поняв, что ведь так раздавят (шоссэ, движенье адово) слезаю в овраг, сажусь в хвою (слой в 5 вершков толщины) и — слушаю. Что? Боль. Не в горле, не в груди, нигде. Везде. Глотаю.

Это — 1-ое сентября и первый день, а всех до отъезда — 29. (Алино рождение без тебя, от этого одного готова плакать!) Для Мура и Али должна желать и желаю их чудными, «для себя» — в расчет не идет.

Позволь мне тебе еще одно сказать на прощание (с тобой — моим, с тобой — здесь, с теми песками, помнишь? С СЕГОДНЯШНИМ полнолунием! Господи, как я радовалась, что приедешь в самое. NB! Гомерический отлив сентября, — версты!) — на прощание: Ахилл, любя Патрокла больше жизни, непреложно предпочел бы ему — Пелея [396]. Для того, чтобы тебя не заела совесть, нужно поступать та́к, как велит — честь.

_____

Волосы? Дружочек, только что стриглась в S<ain>t Palais, и так коротко, что ничего не отхватишь. Зачем мои? Вот тебе — больше чем мои, мои извнутри меня — Мурины.

<На полях:>

Запечатай письмо кольцом! Теперь я прошу. Обнимаю тебя