Сто тайных чувств - Эми Тан

Я выяснила это, когда наш сосед с нижнего этажа, Пол Доусон, был арестован за странные телефонные звонки. Он звонил тысячам женщин в районе Бэй. Моей первой реакцией было сочувствие несчастному — в конце концов, бедняга был слеп и испытывал потребность в общении. Но потом мне стала известна суть его разговоров: он представлялся как член некой секты, которая похищала женщин «предосудительного поведения» и превращала их в «жертвенных деревенских кукол», обреченных на ритуальное сношение с мужской половиной секты, а затем на «распотрошение заживо» ее женской половиной. Тем, кто смеялся над его угрозами, он говорил: «Хочешь услышать голос женщины, которая тоже была уверена, что это шутка?» И ставил запись душераздирающих женских воплей.

Когда полиция обыскала его квартиру, то обнаружила весьма необычный набор электрического оборудования: магнитофоны, прикрепленные к телефону, номеронабиратели, модуляторы голоса, пленки со всевозможными звуковыми эффектами и кучу всяких других приспособлений. Доусон не ограничивался телефонным терроризмом. Очевидно, он полагал, что от предыдущих жильцов в нашей квартире было слишком много шума, плохо сочетающегося с его ежеутренними медитациями. Пока они временно отсутствовали в связи с ремонтом, он просверлил отверстия в своем потолке и вставил туда динамики и прослушивающие устройства, позволяющие ему следить за соседями и пугать их дикими звуками.

Мое сочувствие моментально превратилось в ярость. Я хотела, чтобы Доусон сгнил в тюрьме. Все это время я медленно сходила с ума, одержимая мыслями о призраках, особенно об одном (точнее, одной), хотя ни за что бы в этом не призналась.

Теперь, когда я знаю правду, у меня словно камень упал с души, потому что когда живешь одна, игра воображения зачастую становится опасной. Мы с Саймоном встречаемся только по деловым вопросам, и как только обретем финансовую независимость друг от друга, заодно «разведемся» и с нашими клиентами. Вообще-то он должен вот-вот подойти, чтобы занести мне копию дерматологической брошюры.

Сейчас у меня торчит Кван — заявилась, как всегда, без приглашения. Я в тот момент звонила печатнику. Впустив ее, я вернулась в свой кабинет. Кван принесла мне домашние блинчики и, выкладывая их в холодильник, громко негодует по поводу скудости моих запасов съестного: «…Почему горчица, пикули, а где хлеб, где мясо? Как ты можешь так жить? И пиво!.. Почему пиво, а не молоко?»

Спустя несколько минут она вваливается в кабинет с улыбкой до ушей. В ее руках письмо, оставленное мной на кухонном столе: его прислали из журнала путешествий «Неизведанные земли», который принял наше с Саймоном предложение сделать фоторепортаж о китайской сельской кухне.

Когда я получила это письмо накануне вечером, то испытала чувства человека, который выиграл в лотерею и тут же вспомнил, что выкинул билет. Боги удач, совпадений и несчастий сыграли со мной злую шутку. Всю оставшуюся часть дня и значительную часть ночи я провела, размышляя о неожиданном повороте событий, проигрывая в уме сцены наших объяснений с Саймоном.

Я представила, как он читает письмо, восклицая:

— Боже! Это невероятно! Когда мы едем?

— Мы никуда не едем, — равнодушно отвечу я, — я все отменила.

А он воскликнет что-то вроде:

— Что ты хочешь этим сказать — «я все отменила»?

А я отвечу:

— Как ты мог даже подумать, что мы куда-то поедем вместе?

И тогда, возможно, Саймон скажет, что он все-таки поедет, взяв с собой другого фотографа. При одной мысли об этом в жилах у меня вскипала кровь.

Я скажу ему:

— Нет, ты никуда не поедешь, поеду я одна и возьму с собой другого журналиста, лучшего, чем ты.

А потом разразится грандиозный скандал, сопровождаемый градом оскорблений по поводу морали, этики деловых отношений и сопоставлением наших способностей. Сцены выяснения отношений не давали мне уснуть всю ночь.

А теперь Кван, восторженно размахивая письмом, вопит:

— Ооооо! Ты и Саймон ехать в Китай! Хочешь, я поехать с тобой, буду ваш гид, буду переводить, буду торговаться? Конечно, я сама оплатить свою дорогу. Много лет я хотеть поехать туда, увидеть моя тетенька, моя деревня…

— Я никуда не еду, — обрываю я.

— А? Не едешь? Почему?

— Ты знаешь почему.

— Я знать?

Я поворачиваюсь к ней лицом и, глядя ей прямо в глаза, говорю, отчеканивая каждое слово:

— Саймон и я разводимся. Или ты забыла?

Она обдумывает мой ответ в течение нескольких секунд, а затем выпаливает:

— Можете поехать как друзья! Почему не поехать как друзья?

— Кван, прекрати, пожалуйста.

Она скорбно смотрит на меня:

— Как жаль, как жаль, — стонет она и выходит из моего кабинета. — Как два голодные люди, спорить-спорить, бросать рис на землю. Зачем делать это, зачем?!

Когда я показала письмо Саймону, в его глазах показались слезы. За все годы, что мы знаем друг друга, я ни разу не видела его плачущим — ни во время просмотра тяжелых фильмов, ни даже когда он рассказывал мне о смерти Эльзы. Он смахивает слезинки со щек. Я делаю вид, что ничего не заметила. «Боже, — говорит он, — то, о чем мы так долго мечтали, сбылось. Но мы уже теперь не те…»

Мы молчим какое-то время, воздавая дань уважения нашему браку в благочестивой тишине. Наконец я собираюсь с духом и говорю:

— Знаешь, хотя это и больно, мне думается, что разрыв был необходим нам… Мы были вынуждены иначе взглянуть на нашу жизнь, точнее, на наши жизни, признать, что у нас разные цели… — Я чувствую, что в моем тоне больше прагматизма, нежели попытки примирения.

Саймон кивает:

— Да, ты права.

А мне хочется заорать в ответ, чтобы узнать, что значит «ты права»? Все эти годы он никогда не говорил мне, что я права, а теперь вдруг я оказываюсь права?! Но я молчу, даже горжусь собственной выдержкой, умением скрывать свою боль. Но спустя мгновение мне становится очень грустно. Умение скрывать чувства — не такое уж большое достижение, это скорее горькое доказательство того, что любовь ушла.

Каждое слово, каждое движение стало двусмысленным, утратив свою истинную цену. Мы разговариваем, соблюдая дистанцию, делая вид, что никогда не терли друг другу спины, никогда не бегали на глазах друг у друга в туалет. Никакого сюсюканья, никаких секретных словечек, порывистых жестов, которые непременно сопровождали нашу близость, доказывая, что мы принадлежим друг другу.

Саймон смотрит на часы.

— Я лучше пойду. Мне тут надо встретиться кое с кем в семь часов.

Неужели он встречается с женщиной?! Уже?

Я слышу свой собственный голос:

— Да, мне тоже надо привести себя в порядок перед свиданием.

Его глаза ничего не выражают, и я заливаюсь краской. Я уверена — он прекрасно понял, что я лгу. По пути к дверям он бросает взгляд на потолок.

— Я вижу, ты наконец избавилась от дурацкой люстры, — он оборачивается, окидывая взглядом квартиру, — тут теперь все выглядит по-другому… Лучше, по-моему, и стало тише.

— К вопросу о тишине… — Я рассказываю ему о нашем домашнем террористе, Поле Доусоне. Саймон — единственный человек, который может по-настоящему оценить результат его ареста.

— Доусон? — Он удивленно качает головой. — Каков ублюдок! Что заставило его этим заниматься?

— Одиночество, — отвечаю я, — гнев, жажда мести. — И слышу иронию в собственных словах, разрывающую мое сердце железными крючьями.

Саймон уходит, и в квартире воцаряется гнетущая тишина. Я лежу на коврике в спальне и смотрю на ночное небо через слуховое окно. Я думаю о нашем браке, о семнадцати годах совместной жизни, которых будто бы и не было. Наша любовь была заурядна, словно сандвич из придорожной закусочной. Тот факт, что наши сердца когда-то бились в унисон, отнюдь не означал, что мы какие-то особенные.

И вся эта чушь насчет того, что разрыв был необходим нам… Кого я пытаюсь обмануть? Я теперь словно кошка, выброшенная на улицу — одинокая, никому не нужная.

А потом я думаю о Кван — насколько безответна ее любовь ко мне. Я никогда не пытаюсь хоть что-то для нее сделать, до тех пор, пока она не начинает на меня давить, а я — испытывать чувство вины. Я никогда не пытаюсь развеселить ее, позвонив просто так со словами: «Кван, как насчет того, чтобы сходить в ресторан или в кино, только ты и я?» Я никогда не утруждаю себя, стараясь быть с ней любезной. И все же она всегда рядом: намекает, что неплохо бы нам съездить в Диснейленд, или в Китай, или в Рино.[25] Я отмахиваюсь от ее предложений, словно от маленьких надоедливых мух, бормоча, что ненавижу азартные игры, что Южная Калифорния — определенно не то место, которое я собираюсь посетить в ближайшем будущем. Я не замечаю того, что она просто хочет проводить со мной больше времени, что я — ее единственная радость в жизни. О, господи, неужели ей так же больно, как мне сейчас? Я ничем не лучше мамы, которая ни в грош не ставит любовь. Просто не верится, что я столько времени закрывала глаза на собственную черствость.