Мир животных. Том 1 - Игорь Акимушкин

Муравейник – находка особенно приятная. Весь разроет, раскидает далеко вокруг. Лапы, говорят, полижет и «кладет их на муравьище». Насекомые суетятся, на медвежьи лапы черными толпами лезут. Он их слижет и съест. И за новой порцией тянется когтистой лапищей.

Вышел зверь на косогор – место солнечное, деревья не густо растут. Тоже не сразу вышел: из кустов с краю поляны оглядел всю ее внимательно и дальше, сколько было видно, проверил, нет ли кого или чего опасного и нет ли зверя неопасного, съедобного, чтобы тайком подобраться.

Видно, что-то все-таки привлекательное усмотрел: резво так поскакал, косолапя, на полянку. Цветочек-прострел голубел в своей же непышной зелени, он к нему. Сжевал, съел весь, ворча от радости. Любит медведь эти цветочки, ест их во множестве и бегает за ними во весь дух, где только завидит. Еще любит и ищет старательно на увалах, под плитами и камнями «медвежий корень» – луковицу. «Человек ее находит большей частью только в объедках от медведя… Поевши этой луковицы, медведь тотчас очищается от всего». Это ему вместо касторки, чтобы желудок прочистить. (Медведи вообще всякий лук любят, как кошки валерьянку. Трут им морду, мусолят, валяются на луковице. Слезы из глаз текут, но косолапый с луковицей расстаться не желает.)

Наевшись этого корня, идет в молодые осинники. Обдирает зубами (с величайшим аппетитом!) набухшие почки, захватя осинку в охапку.

Когда с моховых болот сойдет снег, клюкву медведь на них собирает. А на озимях, где они есть и зеленеют, пасутся весной медведи часами, как коровы. Щуки на разливы пойдут метать икру, и медведь туда же. Высмотрит косматый с берега какую побольше и всеми лапами, как лиса на мышь, прыгнет на рыбину с шумным плеском.

В таких делах весна и проходит. Уж лето. В эту пору бродят медведи по болотам, речкам, камышам у озер с недобрым помыслом – молодых уток ловить. Гоняется здоровенный зверь за малыми утятами часами и не одну ночь: «ищет их, как собака, ползает, скачет за молодыми, так что брызги летят во все стороны и шлепотня поднимается страшная». Мокрый, грязный выходит из озера. Но довольный. Спит потом, на солнышке подсыхая.

В часы полуденные бродит мало. Прячется в чаще, у родников, бочажин, «избегая солнечных лучей и страшного овода». Ночь, зори, вечерняя и утренняя, – его время: «тут он совершает все свои похождения, все проделки».

Оттуда, где спит, туда, где кормится, ходит медведь обычно одной тропой, к которой привык. А там, где медведей много, тропы эти – лучшие и единственные дороги в тайге. Ведут они к самым удобным перевалам, к самым рыбным и ягодным местам. Вся Камчатка, рассказывают, пересечена такими дорогами.

Как заведено природой, у каждого зверя, и у медведя тоже, свои угодья, своя «охотничья территория». Около 500-800, по другим данным, даже 2000 гектаров – обычный медвежий «надел» в равнинных лесах. Пределы его обозначены пахучими и зримыми пограничными «столбами»: вековые на деревьях метки, высоко их стволы ободраны когтями. Чем выше над землей заскребы, тем, значит, крепче силой и «свирепой могучестью» хозяин охраняет тут свои владения. Но одной лохмотьями содранной коры медведю мало: вываляется он в моче, встает потом спиной к дереву, вытягивается вверх, сколько может, на задних лапах и трется и трется спиной, загривком и головой о кору. Это предупреждение другим медведям, которые послабее, чтобы сюда не совались: «Плохо будет, коли поймаю!»

Нет зверя в тайге, кроме тигра в Приамурье, где бурый с полосатым встречаются, да еще, может быть, большого лося и кабана-секача, который бы медведя не боялся и которого при случае медведь не заломал бы. Лось и кабан, впрочем, тоже от медвежьих когтей не застрахованы. Однако больших секачей косолапый все-таки остерегается. Но матку с поросятами если увидит, своего не упустит. Оглядится, нет ли кабана поблизости, подползет тогда без шума по круче и начнет кидать, катить на них с горы камни, коряги – что потяжелее. Иной раз и придавит какого поросенка. Не всегда, конечно, удача ему бывает, а с одним медведем вот какое даже несчастье случилось, когда он малым поросятам готовил гибель.

Подобрался тот медведь по крутой скале к свинье с поросятами, которая рыла землю внизу под утесом. Подполз к самому краю, заглянул вниз на лакомую добычу. Долго смотрел, вероятно избирая удобную минуту. Потом, решив, что время действовать пришло, схватил коряжину и бросил на свинью, но коряга суком подхватила медведя под заднюю ногу и бросила самого под утес.

Ко всякому зверю и птице, если вздумал медведь их поймать, подползает тихо, как кошка, иногда на брюхе. Совсем ведь не маленький, и спрятаться ему вроде бы особенно и не за что, но, бывает, так незаметно и близко подползет, что даже рябчиков и глухарей успевает схватить раньше, чем те улетят.

Быстрота, с какой этот грузный зверь наскакивает, поразительна: «часто медведь при неверном выстреле, с окончанием его звука, является уже у ног изумленного охотника».

«Медведь вообще плохо „хозяйничает“ в лесу, особенно осенью; лучшие урожайные рябины он валит на землю или раздирает стволы пополам, пригибая плодоносные ветви к земле. В тайге он обламывает ветви кедров, на Кавказе крушит вершины самых лучших деревьев дикой груши и алычи» (профессор А. Н. Формозов).

Привык никого не бояться, вот и бушует, о тишине не заботясь. Тут к нему подойти нетрудно, а если треснет ветка под ногой охотника – не беда, медведь не обратит внимания. Но когда запах человеческий к нему донесет, зверь сразу преобразится: носом тревожно воздух тянет, озирается беспокойно. Бывает, еще станет на дыбы и заревет. У кого от этого мороз по коже, тому на медведя лучше не ходить. А уж коли случилось – пошел или нечаянно повстречал и деваться некуда, то главное – не показать, что зверя испугался, и всегда лучше подвинуться к нему или стоять на месте, но не бежать в сторону или назад. Потому что, если медведь видит, человек его не боится, тут же сам удирает, и резво. А иногда с перепугу приключается с ним «медвежья болезнь».

В том, что болезнь такая не охотничья сказка, я и сам однажды убедился. Было дело на Курилах, на Итурупе. Медведей там много. А заросли в сопках дремучие: бамбук сначала, через который не продерешься, потом, выше, кедровый стланик, но такой густой, что ходить сквозь него можно только медвежьими тропами. Была со мной собака, венгерская легавая. Как она на остров попала, не знаю. Бездомный был пес и со мной пошел, делать ему нечего. Очень крупный кобель, и отваги у него, как я заметил, хватило бы на многих собак. Мне приходилось бывать судьей на испытаниях лаек по медведю привязанному. Так далеко не каждая кидалась на него смело и как надо.

Многие и близко боялись подойти, а иные как глянут на зверя – только их и видели. А этот кобель, когда в кедрачах почуял медведя, взъерошился весь, шерсть на загривке дыбом, туда-сюда забегал по тропе. Носом потянул воздух: видно, близко зверя почуял и, не раздумывая, прыгнул к нему прямо в чащу кедровника, с трудом продираясь через нее. А медведь спал, наверное, и совсем рядом. Выскочил с треском на тропу и в упор меня увидел. Тут с ним это самое дело и случилось, пропоносило его. Лапы у него разъехались, как на льду. Но не до престижа ему было, не до пристойности, он не честь, а жизнь спасал и резвой ланью сразу метнулся опять в чащу. Кобель выскочил и за ним, но где там – не догнал, вернулся злой и решительный. По всему видно, так бы и заел этого пакостника.

Говорят, что когда от неожиданного шума, испуга случится с медведем кровавый понос, то будто бы зверь «скоро после этого пропадет», умрет. Не знаю, верить ли в это.

Одна странность водится за медведями – сибиряки говорят: медведь «хлипок на зад». Чуть заденет за что задом – за сук какой, об камень стукнется, так больно ему, что ревет «страшным образом».

Еще любит косолапый забавы. Когда сыт, здоров, играет даже и сам с собой. Камни, например, с круч бросает и «уморительно заглядывает на них, как они летят и подпрыгивают».

Забавляется и так: разбитое бурей дерево, у которого расщеплен ствол, «находка для медведя, а еще больше для медведицы, когда она с детьми». Ухватится лапой резвящийся Топтыгин за дранощепину, отогнет ее вниз и отпустит. Ударит она с маху по расколотому стволу, дребезжит, гудит ствол, вибрируя. А косматый богатырь не унимается: еще и еще, отводя и отпуская щепу, пронзительно музицирует. Сам голову то туда, то сюда набок склоняет, прислушивается, как далеко громогласное эхо разносит по ущельям и горам произведенный им грохот.

Купаться тоже любят с плеском, шумом. Колотят лапами по воде. А плавают просто отлично: «во всевозможных положениях, даже стоя, как это делают хорошие пловцы».

Забавы забавами, но и забот у медведя немало. Особенно у медведицы с медвежатами. Хорошо еще, пестуны помогают, что бы она без них делала? Медвежата, рожденные в этом году, прозываются муравейниками, прошлогодние – лончаками. Но тех лончаков, что медведица оставляет при себе и которые помогают ей смотреть, ухаживать – пестовать малюток-муравейников, именуют пестунами. Обычно она выбирает одного пестуна. И обычно этот пестун – маточка. Самцов очень редко медведица оставляет в пестунах. Гонит их осенью всех прочь от себя. Редко даже и маточка-пестун бывает двухлеткой на третьем году, как говорят в Сибири, третьяком. Но бывает.