У старых окопов - Борис Васильевич Бедный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, вот что! — напористо заявил я, спеша закрепить выигрышную свою позицию и не дать Ерохину опомниться и выискать лазейку. — Вот что, хватит ваньку валять! Последнее это дело — ходить по начальству с жалобами на семейную жизнь!
— Я не хожу, это она все… — угрюмо буркнул Ерохин и повел головой в сторону двери, за которой притаилась его супруга. — Как что, так сразу бежит, натоптала к начальству дорожку.
— С собственной бабой воевать — тоже мне семейная жизнь! — осудил я. — Тогда незачем было и жениться.
— Кабы знатье…
— А вы разойдитесь, раз теперь прояснилось. А?
Ерохин ошарашенно глянул на меня. Позже я узнал, что Филипп Иванович был ярым врагом всяких разводов и пытался склеивать даже и такие семьи, где все было разбито вдребезги.
— Раз характерами не сошлись, лучше разойтись тихо-мирно, — убеждал я Ерохина со всем пылом неженатого человека. — Или дети держат?
— Нету у нас детишек, не получаются как-то… — с застарелой болью сказал Ерохин. — Кабы детишки…
Нечаянная надежда вспыхнула в его голосе и тут же погасла.
— Ну, тогда совсем легко вам развестись, — не унимался я. — Чем так жить с мордобоем, разбежались бы в разные стороны, и порядок. А?
Ерохин изумился:
— Быстро у вас как! Раз-два, и готово… Уж больно шустрый вы, товарищ инженер!
Я прикинул: не подтачивает ли Ерохин ненароком начальнический мой авторитет? Кое-что обидное для меня в его ш у с т р о м, пожалуй, проскальзывало, но ради пользы дела я решил эту малость стерпеть и ринулся в бой, не давая такелажнику заметить, что он зацепил-таки меня.
— А чего тянуть? Скорые решения — самые верные. Отрезал, чтоб не ныло, и концы! Чего там мудрить?
— Люблю я ее, вот чего… — неохотно, даже почти виновато отозвался Ерохин, как бы признаваясь в непростительной своей слабости, достойной всяческого осуждения.
За дверью шумно и удовлетворенно вздохнули.
— Любите и боксом угощаете? Что-то не понимаю я такой любви!
И тогда Ерохин сказал тихо, но твердо:
— А вы, видать, многого еще не понимаете, товарищ инженер.
Я стал было доказывать, что не такой уж я юнец и кое-что в семейной жизни кумекаю, но тут же прикусил язык. А не пора ли уж мне всерьез обижаться, а то так и не заметишь, как разведешь панибратство со своими подчиненными. Признаться, сам по себе я никакой особенной обиды не чувствовал: в институте, а еще раньше в армии и на «гражданке» мне, случалось, и не такое говорили, я и то не обижался.
Но нынешний случай ни в какое сравнение с прежними не шел. Раньше меня задевали закадычные дружки и соседи, в крайнем случае мои начальники и преподаватели. А Ерохин был первым в моей жизни подчиненным, и каждое мало-мальски непочтительное его слово, хотел он этого или нет, сразу же становилось оскорбительным для меня и подрывало мой авторитет.
Умом я понимал, что приспело время обижаться, но все-таки почему-то не обижался. Просто не обижалось как-то мне, и все тут! Вся закавыка, видимо, была в том, что я не привык считать себя инженером и начальником, а в глубине души все еще чувствовал себя покладистым студентом.
Да и не знал я тогда, как мне обиду свою выразить. Ну хорошо, допустим, я обижен, а дальше что? Ведь не кричать же мне на Ерохина, пожилого, запутавшегося в жизни человека, который мне в отцы годится? Кричать тогда я еще не умел, а по-другому, натихую, просто не знал, не догадывался даже, как мне начальственную свою обиду обнародовать и довести до сведения Ерохина, его жены и всех местных сплавщиков.
И пока я так размышлял и примерялся, время незаметно прошмыгнуло мимо нас с Ерохиным, и обижаться стало уже поздно. Удобная минута, самой судьбой предназначенная для обиды, была бесповоротно упущена, и теперь уж дуться на Ерохина было глупо.
— Ну ладно, — сказал я, недовольный собой. — Любовь и прочее — это все переживания, и тут никто за вас переживать не станет. А вот поведение ваше — это уже всех касается. Я насчет драки.
Ерохин поспешно закивал головой, это придало мне уверенности, и я усилил нажим:
— Терпеть на запани боксерские ваши замашки дальше никак нельзя. Еще повторите свой бокс — пеняйте на себя. Цацкаться не станем…
Меня поразило что-то в собственных словах, какая-то добавочная и прочная сила, на которую я никак не рассчитывал, но которая вдруг проклюнулась неожиданно для меня. Я повторил машинально, вслушиваясь в каждое слово:
— Не станем больше с вами цацкаться…
И наконец-то понял, в чем тут дело: незаметно для себя я стал говорить с Ерохиным не только от своего имени, а как бы выражая мнение всех сплавщиков, всего, еще неведомого мне коллектива запани. Будто меня кто уполномочил говорить с ним так, стоял за моей спиной и надежно подпирал меня. В общем, я действовал, как говорится, «от имени и по поручению».
Я не ловчил и сознательно не выбирал этой удобной формы разговора. Скорей уж я просто случайно оступился в солидную и авторитетную эту форму. Но прозвучало это у меня, я сам хорошо расслышал, довольно-таки убедительно. И вдобавок я не заикнулся, что говорю от имени всей запани, и даже слово «мы» ни разу не произнес. Здесь недолго было опозориться, выставить себя в смешном виде. И риск этот я бессознательно обошел.
Самозваное м ы притаилось где-то в недрах начальственной моей фразы, сидело там тихо-смирно и исподволь наступало на Ерохина, теснило его по всему фронту, заставляло подчиниться: против коллектива не попрешь! А звучало все это солидно, ничего не скажешь, и сразу же придало нашему разговору тот самый тон, которого я так тщетно прежде добивался.
И выходит, бродил я вокруг да около и снова ненароком вскарабкался на ту горку, где разбили свой лагерь командиры производства. Давеча они вытурили меня из почетных своих рядов, а теперь я проник в их табор с тыла и действовал похитрей: не козырял впрямую начальственной своей должностью, а лишь выражал коллективное мнение местных сплавщиков. Этак мне было даже сподручней: ответственности поменьше…
Я сразу сообразил, что открытие это и впредь может мне пригодиться, и, чтобы поскорей набить руку в новом для себя занятии, тут же повторил тверже прежнего:
— Да, цацкаться с вами не станем, зарубите себе на носу!
