Под покровом небес - Пол Боулз

— Это один из крупнейших городов в Сахаре, — сказал он, словно бы поднося его на ладони к ее глазам.

— Не набивай ему цену, — сказала она. — Это ни к чему. Крупнейший, некрупнейший, Эль-Гайя, Тимбукту, для меня все едино, более или менее; каждый из них по-своему интересен, но не до такой степени, чтобы я сходила по ним с ума. Но если там ты обретешь счастье — в смысле, здоровье, — о чем разговор, давай поедем. — Она нервно взмахнула рукой в надежде отогнать навязчивую муху.

— Гм. Думаешь, я жалуюсь на душевное состояние? Ты сказала «счастье».

— Ничего я не думаю, потому что не знаю. Просто мне кажется дикостью, что кто-то может мерзнуть как цуцик в Сахаре в сентябре месяце.

— Еще бы это не казалось диким, — сказал он раздраженно. И вдруг воскликнул: — У этих мух настоящие когти! Они сведут меня с ума. Так и норовят забраться в самое горло! — Он со стоном поднялся на ноги; она выжидающе посмотрела на него. — Я кое-что придумал, что спасет нас от них. Вставай.

Он порылся в саквояже и достал оттуда моток бинта. По его просьбе Кит освободила кровать от своей одежды. Он натянул сетку поверх обеих спинок кровати, заметив при этом, что не видит особых причин, почему бы сетке от москитов не послужить заодно и сеткой от мух. Когда та была надежно закреплена, они юркнули внутрь, прихватив с собой бутылку, и тихо лежали там, пока не кончился день. Когда опустились сумерки, они уже были навеселе и им не хотелось покидать свой импровизированный шатер. Должно быть, направление их беседы предопределило внезапное появление звезд на небе в раме окна. С каждой секундой, по мере того как цвет неба становился темнее, все больше звезд заполняло промежутки, которые до этого оставались пустыми. Кит разгладила платье на бедрах и сказала:

— Когда я была молодой…

— В каком смысле — молодой?

— Мне не было еще двадцати, так вот, я думала, что жизнь будет постоянно побуждать к чему-то новому. Что с каждым годом она будет становиться все богаче и глубже. Ты будешь больше узнавать, становиться мудрее, проницательнее, все глубже и глубже проникать в истину… — Она запнулась. Порт расхохотался:

— А теперь ты знаешь, что это не так, да? Что это больше похоже на курение сигареты. Первые несколько затяжек ты смакуешь с наслаждением, и тебе и в голову не приходит, что когда-нибудь она превратится в окурок. Потом ты начинаешь воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. А потом вдруг понимаешь, что она уже почти сгорела дотла. И только тогда замечаешь ее горький вкус.

— Но я всегда помню о неприятном вкусе, равно как и о приближающемся конце, — сказала она.

— В таком случае, тебе следует бросить курить.

— Какой же ты мелочный! — вскричала она.

— Я не мелочный! — возразил он, чуть не перевернув свой стакан, когда приподымался на локте, чтобы отхлебнуть. — По-моему, это логично, разве не так? Допустим, что жизнь — это такая же привычка, как курение. Ты твердишь, что собираешься бросить курить, а сама продолжаешь делать это как ни в чем не бывало.

— Ты-то даже и не грозишься бросить, насколько я погляжу, — сказала она с упреком.

— С чего бы вдруг? Я хочу курить и дальше.

— Но ты же все время жалуешься.

— Да, но не на саму жизнь, а на живущих.

— Их нельзя рассматривать по отдельности.

— Почему бы и нет? Достаточно лишь одного небольшого усилия. Усилия, усилия! Но никто и пальцем не хочет пошевелить. Я могу представить себе совершенно другой мир. Стоит лишь иначе расставить пару-другую акцентов.

— Все это я уже слышу не один год, — сказала Кит. Она села в почти уже полной темноте и насторожилась: — Слышишь?

Где-то поблизости, видимо на базаре, играл на барабанах целый оркестр, постепенно собирая разрозненные нити ритма в один плотно сжатый пучок, который уже раскручивался пока еще несовершенным маховиком мощных ударов, сотрясавших ночь. Порт немного помолчал, а потом сказал шепотом:

— Вот, к примеру.

— Не знаю, — сказала Кит. Внутри у нее все закипало. — Знаю только, что не различаю никаких партий в этих барабанах, сколько бы я ни восхищалась звуками, которые они издают. И я не понимаю, почему я должна хотеть их различать. — Она подумала, что столь откровенное заявление положит быстрый конец их спору, однако Порт этим вечером был на редкость упрям.

— Знаю, ты не любишь говорить серьезно, — сказал он, — но от одного раза тебя не убудет.

Она презрительно улыбнулась, ибо считала его туманные обобщения самой легкомысленной разновидностью пустопорожней болтовни; таким способом он лишь подогревал свои эмоции. На ее взгляд, в такие моменты не возникало даже вопроса о том, что он хочет или не хочет сказать на самом деле, потому что он и сам не знал, что говорит.

— И какова же единица обмена в этом твоем другом мире?

Порт ни секунды не колебался:

— Слеза.

— Это несправедливо, — возразила она. — Некоторым людям нужно еще ох как постараться ради одной слезинки. А у других слезы ручьем текут, стоит им только задуматься.

— А какая система обмена справедливая? — вскричал он, и его голос прозвучал так, как будто он был по-настоящему пьян. — Да и кто придумал само это понятие: справедливость? Не проще ли взять и вообще избавиться от этой идеи? Неужели ты думаешь, что количество удовольствий и степень страдания постоянны для всех людей? Что в конце все как-то сходится? Ты и вправду так думаешь? Если и получается поровну, то только потому, что конечная сумма равна нулю.

— Надеюсь, для тебя это великое утешение, — сказала она, чувствуя, что если их беседа продолжится, то она по-настоящему разозлится.

— Вовсе нет. Ты что, спятила? Мне и дела нет до конечной цифры. Но мне интересен сам процесс, который позволяет неминуемо получить этот результат вне зависимости от первоначального количества.

— Конец бутылки, — прошептала она. — Возможно, добраться до полного нуля — это уже кое-что.

— Неужели мы все выпили? Черт. Но мы до него не добрались. Это он добрался до нас. А это не одно и то же.

«Он и в самом деле пьянее меня», — подумала Кит.

— Нет, не одно и то же, — согласилась она.

И пока он бурчал: «Ты чертовски права» и шумно ворочался, чтобы бухнуться в конце концов на живот, она продолжала думать, какой пустой тратой сил был весь этот разговор, и спрашивала себя, как его остановить, прежде чем он не на шутку разгорячится.

— О, мне тошно и мерзко! — вскричал он во внезапном приступе ярости. — Мне нельзя и капли в рот брать, потому что после этого меня всегда выворачивает. Но это не та же самая слабость, что у тебя. Далеко не та же. Мне требуется гораздо больше силы воли, чтобы заставить себя выпить, чем тебе — не пить. Я ненавижу последствия и всегда помню о них.

— Так зачем же тогда пить? Никто тебя не заставляет.

— Я же сказал тебе. Я хотел быть с тобой. И кроме того, мне всегда кажется, что каким-то чудом мне удастся проникнуть во внутреннюю область чего-то такого. Как правило, я добираюсь разве что до предместий и там теряюсь. Не думаю, что вообще есть еще какая-то внутренняя область, или сущность, до которой можно добраться. По-моему, все вы, пьяницы, просто жертвы гигантской массовой галлюцинации.

— Я отказываюсь это обсуждать, — высокомерно сказала Кит, вылезая из кровати и прокладывая себе дорогу через складки свесившейся на пол сетки.

Он перевернулся и сел.

— Я знаю, отчего мне тошно, — крикнул он ей вдогонку. — Оттого, что я что-то съел. Десять лет назад.

— Я не понимаю, о чем ты. Ляг и засни, — сказала она и вышла из комнаты.

— Лягу, — проворчал он. Он выбрался из кровати и подошел к окну. Сухой воздух пустыни приобретал вечернюю прохладу, а барабаны все еще били. Стены ущелья уже слились с темнотой, разбросанные островки пальм стали невидимыми. Огней не было; комната выходила на противоположную от города сторону. Это-то он и имел в виду. Он схватился за подоконник и высунулся наружу, думая: «Она не понимает, о чем я. Это что-то, что я сожрал десять лет назад. Нет, двадцать». Пейзаж никуда не исчез, он оставался на месте, и Порт остро как никогда почувствовал, что ему до него не дотянуться. Повсюду были скалы и небо, готовые очистить его от скверны, но препятствие, как всегда, заключалось в нем самом. Он мог бы сослаться на то, что пока он смотрел на них, скалы и небо перестали быть самими собой, что в процессе их перехода в его сознание к ним примешалось что-то еще. Но то было слабое утешение — иметь возможность сказать: «Я сильнее, чем они». Когда он вновь повернулся к комнате, какой-то блеск привлек его внимание к зеркалу на распахнутой дверце гардероба. Это через другое окно сиял народившийся серп луны. Он сел на кровать и залился смехом.