Паранойя - Виктор Мартинович

Гоголь. Все может измениться однажды. А вечность у нас одна. Верней, мы у нее одни. Больше нас таких никто не сделает. Пистолет — это действительно на крайняк. Только стрелять из него я буду не в себя. Главное — подойти поближе. Стрелок я никудышный.

(Пауза, 10 мин.)

Лиса. О чем задумался? Гоголь. Да так. Лиса. И все же?'

Гоголь. Я просто смотрю на этот блик на стене, в форме буквы «пи».

Лиса. Я не спрашиваю, на что ты смотришь. Я спрашиваю, что ты при этом думаешь.

Гоголь. Ничего.

Лиса. Ничего не думать невозможно. Если ты по- -пытаешься ничего не думать, ты будешь думать о том, что ты ни о чем не думаешь. А это — не в твоем стиле. Ты скорей стихийный ницшеанец, чем стихийный кастанедианец. Медведина. Говорят, что медведи не летают. Но полет с кровати тебе сейчас угрожает капитальный, стратегического масштаба.

Гоголь. Ты только не обижайся, ладно?

Лиса. Ну?

Гоголь. Я просто думаю. В теории. Вот смотри. Есть Анатолий Невинский. Писатель, с которым никто ни хера не может сделать. Потому что он популярнее Сераковского. Сераковский — это исчезнувший, — так, на всякий случай. Так вот. Писателя Анатолия Невинского невозможно посадить, так как он там продолжит писать и станет еще популярнее. Его невозможно посадить, так как он там продолжит писать и станет еще популярнее. Его невозможно убить, так как тиражи утроятся. Его невозможно исчезнуть, так как они удесятерятся. И вот возле него появляется девушка, в которую он влюбляется без ума.

Лиса. Я понимаю.

Гоголь. Так, не надо так на меня смотреть. Ты сейчас мне почти прямым текстом яду предлагала выпить. И как писателю, и как Ромео.

Лиса. Ты, я надеюсь, шутишь.

Гоголь. Да. То есть, в основном, — шучу. Но, знаешь, я был бы не до конца состоявшимся параноиком, если бы не предположил, что ты рядом со мной — не случайно. Слушай, вот я все это говорю, чтобы сохранить нашу близость. Потому что, когда умалчиваешь о таком, в отношения как будто ваты набивается.

Лиса. Да, я понимаю.

Гоголь. Нет, ты не понимаешь.

Лиса. Я понимаю. Ты думаешь, что я — агент МГБ, моей задачей является твоя нейтрализация. Как писателя. И как Ромео.

Гоголь. Слушай. Я писать перестал из–за. Из–за нас. Я весь в наши дурости ухожу. То есть все эти машины, дома — производят впечатление. Это должен быть какой–то очень дорогой спецпроект, дорогая спецоперация.

Лиса. Моя задача — лишить тебя способности писать, влюбив в себя и продемонстрировав тебе невозможность нашего будущего. Или возбудить в тебе ревность, заставить кинуться с пистолетом на Муравьева, а тебя с удовольствием срежет из автоматов охрана.

Гоголь. Тем более, и пистолет уже есть.

Лиса. А Муравьев обо мне, разумеется, и не слышал ничего, я обычный, никому не известный майор группы устранения. Он удивится, когда тебя положат, — у них короткоствольные «Калашниковы» — больше для устрашения, конечно, — они любят приспускать затемненные окна джипа охраны и так ненавязчиво высовывать их наружу — ну чисто колумбийский наркобарон со своей тусовкой едет. А на пьянках, массовых, в день чекиста например, когда даже охране наливают, они безобразно нажираются и шмаляют в воздух очередями, благо случаются эти попойки вдали от приличных мест…

Гоголь. Я даже поднять пистолет не успею, как меня нафаршируют.

Лиса. Вот что, Невинский. Я не буду тебя ни в чем убеждать. Я не буду напоминать тебе о том, что это ты меня нашел в тот вечер, ты, а не я. Я не буду говорить о том, что, вообще–то, это мне нужно было бы тебя бояться, а не наоборот, ведь это я имею недвижимость за рубежом и неограниченный кредит на карточке, и это ты мог бы написать обо мне потрясающую историю для какого–нибудь Newsweek. Я не буду пытаться приводить тебе доводы разума, доказывать, что я — не агент МГБ. Просто потому, что я знаю, что такое паранойя. Она услужливо найдет тебе десять ответов на каждый из моих аргументов. Конечно же, меня к тебе подложили. Конечно же, специально спланировали, предусмотрели твой маршрут тем вечером, очистили его от других девушек и посадили меня, пьющую латте макиато. Ах, к черту! Сиди тут и паранойся! Может быть, это тебе поможет начать писать.

Наблюдаемая Лиса покинула объект, Гоголь через 7 минут выбежал за ней. Установить, встретились ли они там, на улице, путем аудирования отрабатываемого объекта не представлялось возможным.

(19)

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования

объекта «Жилая квартира по адр.

ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 25 октября

Фамилия и должность протоколиста не указаны

(указать)

Гоголь открыл квартиру ключом, дожидался Лису на объекте начиная с 17.13. Судя по доносимым звукам с кухни, что–то готовил, потом делал уборку, потом читал. Лиса появилась в 18.25. Пошумев посудой на кухне в результате поглощения пищи, они проследовали в ванную, где находится мертвая зона аудиомонито–ринга, и провели там 1 час 47 минут. В это время из ванной доносился плеск воды, приглушенные голоса, осуществлявшие разговоры, — звуки, косвенно позволяющие предположить, что наблюдаемые предавались совместному принятию ванны. Затем они переместились на микрофон 1.

Гоголь. Твое плечо полностью умещается мне под мышку.

Лиса. Без зазора.

Гоголь. Это прямое доказательство того, что мы созданы друг для друга. Мы с тобой — одно тело, разорванное и разделенное для испытания: найдемся — не найдемся.

Лиса. Четырехногое?

Гоголь. А ты не слышала? Раньше все люди были четырехногими и двуголовыми.

Лиса. И размножались почкованием.

Гоголь. Ты — моя составная часть. В тебе — мои органы. Без тебя я умру.

Лиса. Это какие такие органы? Все твои органы огромны, неуклюжи и волосаты.

Гоголь. Сердце. Мое сердце — в тебе. А твое — во мне.

Лиса. Больше всего я боюсь, что мне придется платить. Что такое счастье просто так не дается. Что потом будет такое несчастье, что я его просто не переживу.

Гоголь. Несчастье было до этого. Несчастье жизни без нас. Я — твоя награда за то, что дождалась.

Лиса. Почему тебе не пишется?

Гоголь. Не пишется. Правильная, безличная форма. Дождит. Метет. Не пишется. Ни первое, ни второе, ни третье как бы и не зависит от меня… И ведь действительно не пишется. Не пишется… Знаешь, ключевая штука, которую я понял о писанине, заключается в том, что все тексты пишутся словами. Не смейся! Ну да, звучит как в детском саду, но все серьезней, чем тебе вот сейчас кажется. Смотри: иногда, пытаясь сказать что–то глобальное, ты относишься к языку как к посреднику, а он на самом деле есть основной фигурант послания.

Лиса. Макклюэн. Медиюм из зе месаж. Ты уже говорил.

Гоголь. Слушай дальше. Вот попробуй описать этот наш интерьер в дневном свете, без нас, просто как комнату, неизбежно столкнешься с тем, что обычные слова, обозначающие цвет, свет, пространство, — ничего не скажут. Вот про эти обои, например, нельзя сказать, что они какого бы то ни было цвета. Скажешь так — и увлечешь сам себя в тупик, в нагромождение лжи. Они — не цвета, они — расцветки. Литературу пишет язык. Автор — его оператор, «скриптор», как сказал бы Барт.

Лиса. О! Барт!

Гоголь. Как этот дождь, слышишь, — за окном? В тексте нельзя так сказать: «за окном шел дождь».

Лиса. За окном пешеходом шел дождь.

Гоголь. За окном усталым пешеходом шел дождь.

Лиса. За окном отставным философом, октябрьским мыслителем, едва волочащим ноги из–за старости, шел дождь.

Гоголь. За окном шел болдинский дождь.

Лиса. Ой, давай только без этого цыгана! За окном неудавшимся литератором шел дождь.

Гоголь. Опиши нас сейчас. Вот все, что здесь творится.

Лиса. Они лежали, свернувшись клубочком на нерасстеленной кровати, у берегов которой айсбергом стыл ненужный им плед. Было необычайно тихо, так тихо, что они могли играть в свою любимую игру, сравнивая дыхание, дыша в ногу, и она принималась шалить, и затаивалась на секунду, и он сбивался, догоняя ее, неуклюжий медведь, и им, этим двоим, смешно было слышать далекие консервные звуки вокзала, сонным женским голосом обещавшие убытие очередного поезда дальнего следования, так как в их неосвещенной, нахохлившейся под дождем комнатке было больше приключений и счастья, чем где бы то ни было на земле. Давай теперь ты.

Гоголь. Подсвеченные фарами проезжавших машин капли дождя были единственным источником освещения в комнатушке, состоявшей из обоев неопределенной расцветки, которых все равно не было видно из–за темноты, кровати, шкафа, напоминавшего кровать, поставленную вертикально, — так что, если бы они имели возможность ходить по потолку и стенам, непременно хотя бы раз спутали и попытались расстелить его. Собственно, никакого визуального доказательства того, что сама комната существовала, не имелось, не принимать же за таковое хрустально фосфоресцирующие капли на стекле. Единственное, о чем можно было говорить с совершенной точностью, — то, что эти двое были друг у друга, а где они были и были ли они «где–то», или, напротив, это «где–то» существовало лишь постольку, поскольку они были рядом, — вопросы, скорей достойные не видимых глазу фиалок на несуществующих обоях.