Жнецы Страданий - Красная Шкапочка

У парня сердце подпрыгнуло к горлу. Он уже слишком хорошо знал креффа, чтобы углядеть в его словах незряшнюю угрозу. Поэтому юноша глухо, стараясь ничего не упустить, начал перечислять.

— Стало быть, не такой уж ты и дурак, каким кажешься, — спокойно заключил колдун.

Лишь после этого он дал знак терпеливо ожидающим людям.

Мужики, скинув шапки, заколотили крышку домовины, затем подняли на рушниках последнее пристанище человека на земле и по знаку обережника опустили его в могилу. Крефф подновил ножом рану и окропил гроб вещей рудой. Тамир, не дожидаясь приказа, скинул с плеча мешок, развязал горловину, вытащил на свет связку оберегов и подал ее наставнику. Тот даже не перебрал висящие на безыскусных шнурках ладанки, небрежно выхватил самую невзрачную и швырнул в могилу. А в каждом движении было столько рутинной отточенности, что становилось и тоскливо, и страшно одновременно. Смерть была для Донатоса не таинством — лишь ремеслом.

Пока ученик отмечал это, наставник выжидающе смотрел в его сторону. Лишь спустя мгновение Тамир понял, чего он ждет и, торопясь, начал читать упокойный заговор. Слова на языке Ушедших давались с трудом — гортанные звуки царапали горло и падали в студеный воздух, словно пригоршни камней. Мужики взялись за лопаты и по крышке домовины застучали комья земли. Бабий плач перешел в надрывный горестный крик.

— Хватит глотку драть, — негромко сказал крефф вдовице, и что-то было в его голосе такое, отчего несчастная осеклась на самой высокой ноте, — от воплей твоих он не оживет. А подняться может. Заговор еще не в силе.

И он усмехнулся, видя, как исказилось в ужасе лицо женщины.

Тамир похолодел. Наставник… врал! Бесстыже, пользуясь невежеством окружавших его людей. Послушник-то знал — мертвяк не встанет, заклинание отзвучало, оберег брошен, земля и та отчитана. Уж чего-чего, а тщания Донатосу было не занимать. Так зачем же он не дает осиротевшей родне выплеснуть горе?

— Дык день же еще, — незаметно подошедший староста, озадаченно почесал затылок, — они ж днем спят. Пущай Свирка поплачет, отведет душу.

— На поминках пусть завывает, — ответил колдун и заключил, — собьет вот этого дурня своим ором, весь обряд псу под хвост полетит.

И Тамир в этот миг понял — креффу просто надоело слушать причитания несчастной бабы.

Ночевать ученика обережника отправили в дом вдовы. Сельчане рассудили, что ей так будет спокойнее. Все ж с колдуном не столь страшно встречать первый после похорон заход солнца.

Заплаканная Свирка была старше своего постояльца от силы лет на пять, и привечала парня как могла. На стол были поставлены лучшие яства, и даже глиняная плошка — единственная расписная в доме.

Темная баба не знала, как угодить высокому гостю и почтительно величала его «господином». От этого юному послушнику становилось неуютно и тошно, будто он, не имея на то права, получал что-то, еще не заслуженное.

Креффа же принимали в самой богатой избе — у старосты.

Ночью, лежа на хозяйском месте — на широкой лавке, укрытый теплым меховым одеялом, Тамир долго не мог уснуть. Слушал, как за плотно закрытыми ставнями свистит ветер. От глухого отчаяния и тоски в этот миг спасли только мысли об Айлише. Как она там? Скучает, наверное…

В другом углу жалко всхлипывала под тощим одеялом безутешная вдовица. Под ее тихий плач парень, наконец, погрузился в смутную полудрему.

Утром, когда его лошадка трусила следом за жеребцом Донатоса, невыспавшийся, разбитый, озябший Тамир проклинал Дар и свою судьбу, которая так насмеялась над ним, дав способности к тому, от чего у всякого волосы дыбом станут.

Все его учение больше походило на каждодневную пытку.

Однажды крефф привел ученика в мертвецкую и велел разрезать опухшему перележавшему покойнику грудину, чтобы вывернуть ребра и подобраться к потрохам. Но парень, едва взявшись за пилу, не выдержал. Запах гниющей плоти и вид голого синюшного трупа вызвали у него ужас, а при мысли о том, чтобы пилить кости и резать человеческое тело, словно овечью тушу — сознание уплыло в неведомые дали. Пол и потолок каземата поменялись местами, и послушник рухнул на каменные плиты, увлекая за собой высокий стол с ножами, долотами и молотками.

Пара хлестких пощечин и ведро ледяной воды быстро привели ученика в чувство. Он слепо моргал, пытаясь понять, где находится, что случилось и откуда так омерзительно несет тухлым мясом. И только слова креффа окончательно прояснили затуманенный ум:

— Или сделаешь, что приказано, или останешься тут до утра. В одиночестве. Уж после этого точно полюбишь покойников.

Как он резал, пилил и выворачивал смердящую осклизлую плоть, Тамир запомнил на всю оставшуюся жизнь. А еще запомнил, как долго и мучительно его рвало желчью, как боль скручивала живот, а ослабшее тело дрожало, обсыпанное ледяным потом. Донатос все равно в ту ночь бросил его одного в каземате — отмывать покойницкие нечистоты и собственную рвоту.

После этого урока впервые поесть Тамир смог только через три дня. И хотя сжевал он всего один сухарь, нехитрая трапеза удержалась в животе ненадолго. А мясо парень не ел вплоть до самой зимы — от одного вида и запаха сворачивался в узел и блевал без остановки. Донатос, заметив, как осунулся и побледнел ученик, сказал лишь: «Ты на своем сале год можешь жить, не жрамши».

Учились колдуны по ночам. Как объясняли Донатос и Лашта (еще один крефф) время наузника — ночь. Поэтому и постигать мастерство надо ночью, чтобы навсегда вытравить из себя страх перед покойниками, Ходящими и даже простой темнотой.

Среди учеников Лашты была девка по имени Зирка — невысокая, кряжистая и простодушная, но темная-а-а… беспросветно. В ней чувствовалась какая-то глубокая внутренняя сила, которая была вызвана не столько душевной стойкостью, сколько неумением чувствовать мир. Тамир смотрел на нее с завистью, когда она говорила:

— Ну что, что человек? Внутре-то все, как у хряка: потроха, кости да мясо.

Зирка казалась выдолбленной из каменной глыбы! Пятеро парней — ее соученики — завидовали девке смертно. А потом она пропала. Тамир решил, что наставник положил ей какой-то особый урок, но прошла седмица, другая, а Зирка не появлялась. Тогда выуч Донатоса спросил у одного из ребят Лашты — белобрысого паренька с отчаянно бесцветными глазами — куда исчезла чудная послушница? В ответ тот буркнул:

— Мертвяк загрыз… Упокоили уже.

Тамир побелел. Он как-то забыл о том, что леность и глупость в Цитадели могут быть смертельны, а теперь в памяти всплыли слова Нэда, услышанные в день приезда.