Записки динозавра - Борис Штерн

За стеной в Танькиной комнате ржут истерическим первобытным смехом.

– Что это с ними?

– Навызывались, – объясняю я. – Вызывали дух Сталина, а явился Степаняк-Енисейский.

– Пойду взгляну.

Марсианин выходит и вскоре возвращается, вводя в номер перепуганного Степаняка. Опять он не в ту дверь вошел.

– У него коньяк есть, – сообщает Космонавт.

Степаняк суетится и ставит на стол бутылку армянского.

– А закусить? – строго спрашиваю я.

И закуска есть. Из дипломата с готовностью появляется полпалки копченой колбасы; от ее запаха у меня начинает течь слюна, как у собак Павлова.

– А хлеб?

И хлеб у него есть.

Марсианин тоже принюхивается.

– Почему вы решили, что здесь с вами будут пить и закусывать? – спрашиваю я.

Степаняк-Енисейский конфузится. Марсианину тоже неловко. Он пытается телепатировать:

«Юрий Васильевич, что вы задумали? Кто этот старикашка?»

«Мой личный Трифон Дормидонтович», – как можно отчетливей отвечаю я.

«Отдайте наган! Зачем вам оружие? Вы даже не умеете им пользоваться».

«А что тут уметь? Вставил патрон – и русская рулетка готова».

Передача у марсианина получается неплохо, а вот с приемом у него худо. Из моих ответов он уловил лишь образ патрона в наганной каморе.

– Кто же на корабле спирт выпил? – напоминаю я.

– Сама бутылка. Фирма «Кока-кола» поставляла для экспедиции напитки и умышленно подсунула бутылку с поршневым двойным дном. Известный розыгрыш – вытягиваешь пробку, поршень срабатывает; бутылка пуста. А в невесомости поршень как видно сработал, не дожидаясь открытия. За этот фокус фирма уплатила крупный штраф, но реклама, реклама… – Марсианин добывает сигарету и взглядом обращается к Степаняку-Енисейскому:

«У вас спички есть?»

В этом взгляде совет: «Убирайся отсюда, пока цел!», но Енисейский не слышит, нет. Он давно потерял нюх. Он типичный не хомо сапиенс сапиенс.

Я взглядом зажигаю марсианину сигарету.

Тот поражен.

«Идите спать, товарищ генерал. У вас утром Большая Игра, а мне до утра все равно не дожить».

Космонавт медлит.

«Зайду, что ли, к вашей внучке чаю попить?» – раздумчиво спрашивает он.

«Это ваши проблемы»

«Она у вас что… дура?»

«Нет, наоборот».

«Тогда в лоб ей, чтоб не была сильно умная».

«Вот вы и займитесь».

– Пойду спать, пожалуй, – говорит марсианин, надевает шинель, и я наконец остаюсь наедине со своим личным Трифоном Дормидонтовичем.

42

Трифоны Дормидонтовичи бывают разные. Этот, например, похож на меня – лоб, лысина, седая бороденка. Мы с ним в каком-то смысле двойники, хотя это уже похоже на литературщину. Но, более того, в каждом из нас сидит свой Трифон Дормидонтович и норовит, норовит, норовит… Думаю, у каждого крупного ученого есть свой собственный Трифон Дормидонтович, много

Трифонов Дормидонтовичей. Биографии наших крупных ученых в общем-то схожи: образование в Москве или в Питере, потом галопом по Европе и Сорбоннам, и, наконец, мозговая работа до конца жизни по восемнадцать часов в сутки – работа, сопровождаемая доносами и анонимками, прерываемая руганью с правителями, арестами, инфарктами, расстрелами (ну, не расстреляют, так доведут до самоубийства, сгноят в камере или, в лучшем случае, зашлют к черту на рога), работа, увенчанная наконец никому не нужным бессмертием, – биографии наших крупных ученых, как крик души:

«Вот дураков-то!»

(Мысли у меня заплетаются, я не пил водку уйму лет, я пьян, тем лучше).

Взять, к примеру, вот этого… Вот он сидит передо мной – старенький, внушаемый, подобострастный и больной раком Трифон Дормидонтович. Жалко старичка. Прибыл на покаяние, принес мне на лапу бутылку коньяка, подсуетился, значит. Решил душу почистить и мне продать. Чтобы я его выслушал, понял, простил. Сейчас будет рассказывать биографию.

– Коньяк не открывайте. Тут водка осталась.

– Мне нельзя.

– Пейте! – приказываю я. – Сейчас мы водку допьем и сыграем в одну игру. В нее трезвыми не играют.

Пьет беспрекословно.

Не нужна мне его биография, я ее знаю. Все Трифоны Дормидонтовичи многостаночники-энциклопедисты, вроде лучших представителей Ренессанса, но наоборот. Бутафорские бутылки с водой вместо спирта. Ну их к лешему! Не имеет никакого значения, кто их родители – отец ли рабочий макаронной фабрики, прадед ли крепостник, бабушка ли сестра милосердия. Андрей Иванович прав: они везде, отовсюду. В медицине, в литературе, в шахматах. В биологической науке – классический случай. В песнях для эстрады – «мой адрес ни дом и не улица, мой адрес Советский Союз». В геолого-разведке – почему нефть так долго искали и не могли найти? То-то. Сталин кем был? Трифоном Дормидонтовичем. Везде они – даже в балете. Однажды по издательству бродил литератор, написавший либретто для балета. Он хотел опубликовать его буквами. Издали отдельной книгой.

– Вы лобзиком не выпиливали в детстве? – спрашиваю я Степаняка-Енисейского. – Ажурные такие полочки?

– И это тоже, – подтверждает он.

– Закусывайте.

Ест. Кушает с аппетитом.

От запаха колбасы я опять поплыл, поплыл…

Этот человек прожил плохую бесчестную жизнь. Что хотел, то воротел. Врал, доносил, ни во что не верил, друзей не имел, без выгоды хороших дел не делал. Ну, однажды посадил деревце в пионерском лагере имени Павлика Морозова в порядке шефской помощи от имени АМН СССР. Жил-был, как вдруг хвать – рак! И этот человек, всю жизнь считая, что держит Бога за бороду, к своему ужасу обнаружил, что держался не за бороду, а за кисточку дьявольского хвоста. С кем не бывает… Пришло время задуматься о душе, а душа такое дело… невнятное. Пойди, разыщи в штанах! Но очень уж сверх меры не хочется помирать. Хочется какого-нибудь эликсира молодости или черт-те чего… какого-нибудь чуда, чтобы прожить еще хотя бы одну жизнь. Такую же плохую. О качестве мы не помышляем. Но взять-то откуда? Не Фауст ведь… Далеко-далеко не Фауст, а простой себе Трифон Дормидонтович. Мефистофель к нему не придет, на хрена Мефистофелю такая душа? И тогда огляделся он, значит, по сторонам на предмет спасения души, увидел меня и решил на всякий случай примазаться.

– Теперь мне налейте.

Мне сегодня все можно. Как сказано в священном писании, лучше уж от водки, чем от скуки.

Не закусываю.

В общем, взглянул на меня Степаняк-Енисейский и понял, что всю свою жизнь занимался ерундой, гоняясь за всякими благами, потому что ЕДИНСТВЕННОГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО БЛАГА, которое имеет настоящую цену, у него-то и нет. И решил он ко мне примазаться. Приобщиться. Я ему сейчас могу и в морду плюнуть, и в окно выбросить, и ботинки заставить целовать – он и щеку подставит, и в дверь вернется, и ботинки вылижет. Главное для него – приобщиться. Чтобы я ТАМ за него замолвил словечко. Хоть самое поганое. Чтоб ему хотя бы на круги попасть – а то вообще никуда. Ко всему можно привыкнуть, но только ни к тому, что тебя нигде нет.

– Допивайте.

– Глупо это или не глупо, физика это или метафизика, раздвоение ли это личности, игра ли воображения, флуктуации ли моего склеротического ума – но Степаняк-Енисейский преследовал меня всю жизнь, а сегодня наконец объявился, и я теперь от него не отделаюсь. Он добился своего: статья не будет опубликована, зато мы с ним выясним отношения другим способом.

– Подкрепились?

Я вытаскиваю наган и кладу его на стол.

– Я предполагал, что произойдет нечто подобное, – бормочет Степаняк-Енисейский.

– Правила рулетки знаете?

– Я эту игру наблюдал однажды живьем.

– Где?

– В лагере.

– Вы что, сидели?

– Н-нет… То есть, да. Не совсем, чтобы «сидел». Мне надо было исчезнуть на год по семейным обстоятельствам. Иначе было бы хуже. Со знакомым следователем договорился. Он меня на допросы вызывал и вместо того, чтобы мне зубы выбивать, я ему их лечил. А потом в лагерях начальству. Там же свой первый фантастический роман написал. И вернулся полностью реабилитированным.

– Понятно. Играть будете?

– Если это единственное условие…

– Это ваш единственный шанс примазаться.

– Играем.

– В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет – седьмую в потолок.

– Кому начинать?

– У вас пятак есть?

– У меня есть то, что надо для такого случая, – Степаняк-Енисейский двумя пальцами достает из нагрудного кармана серебряный юбилейный рубль Московской Олимпиады. Для этого дела я предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох.

– Орел.

– Решка.

– Швыряйте.

Степаняк-Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол.

– Перебросить?

– Не надо.

– Вам первому.

– Прокрутите барабан. Не глядя.

Степаняк-Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне.

Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю. В моем шарике раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на «Человечество и прогресс».