Тайный советник вождя - Владимир Успенский

— Товарищ Сталин, прошу назначить командующим Воронежским фронтом. Надеюсь, что справлюсь.

Потрясение и изумление вызвали эти слова. Нарушил порядок?! Назвался груздем?! (А, значит, полезай в кузов со всеми последствиями!) Выскочка?! Самоуверенный наглец?! Дурак, сующий голову в петлю?! Растерялся Александр Михайлович Василевский, не желавший, естественно, лишаться лучшего аналитика, хорошего организатора и надежного помощника. Удивление отразилось даже на непроницаемом обычно лице Сталина.

— Надеетесь справиться или убеждены, что справитесь? — уточнил он.

— Дальше Воронежа немцев не пустим. Я знаком с обстановкой.

— Вы ведь воронежский? — спросил Иосиф Виссарионович (и такие подробности он держал в памяти).

— Из Воронежской области. Там мать и родные.

— Понимаю… Как вы, товарищ Василевский?

— Наилучший выход. Но…

— Но вы не хотите утратить первого заместителя, — снял у него с языка Сталин. — Нам одинаково важна и работа Генерального штаба и положение на участке, который сейчас самый ответственный. Но что все-таки нам важней сегодня?

— Положение на Воронежском фронте.

Сталин помолчал, повернулся к Ватутину, стоя ожидавшему решения:

— Мы согласны. Поезжайте, товарищ Ватутин, и наведите там порядок. Мы на вас очень надеемся.

Вот так выдающийся наш генштабист, человек с теоретическим складом ума, стал одним из лучших практиков великой войны, провел несколько блистательных операций и, к глубокому сожалению, погиб в сорок четвертом. По моему разумению, входит он в когорту самых замечательных советских полководцев: Жуков, Рокоссовский, Ватутин…

Развяжем узелки еще нескольких судеб, неразрывно связанных с тяжелой ошибкой нашего верховного командования. Группа войск генерала Белова удерживала обширный плацдарм в тылу противника до середины лета, сковывая боями крупные силы врага, столь необходимые немцам для развития успехов на юге. Пять месяцев продолжался этот беспримерный в военной истории рейд, доставивший гитлеровцам много забот и неприятностей. И ничего не удалось сделать немцам с талантливым генералом. Оставив партизанские формирования продолжать борьбу в тылу неприятеля, Белов с регулярными частями прорвал два вражеских кольца и вышел к своим. А я не устану повторять военным историкам, в разных вариантах пережевывающим одни и те же, хоть и важные, но набившие оскомину события: не под силу, что ли, вам понять и оценить то, что сделал Павел Алексеевич Белов?! И еще раз вернусь к известным военным дневникам скрупулезного генштабиста Гальдера. За полтора года войны с нами в этих дневниках упомянуты только фамилии Сталина, Ворошилова, Буденного и Тимошенко. Даже Жукова нет. А вот к Белову и его войскам Гальдер возвращается одиннадцать раз! И начинаешь понимать, как выглядели события с той, с немецкой стороны.

В жизни Павла Алексеевича было два великолепных, потрясающих взлета: разгром танковой армии генерала Гудериана и пятимесячный рейд. Белов и еще способен был на многое, на необыкновенное, но провидение слишком уж позаботилось о том, чтобы ограничить его возможности, ввести в жесткие рамки обычной военной службы, в те рамки, которые удобны для заурядных людей и не позволяют раскрыться талантливым. После возвращения из рейда Жуков предложил ему занять пост командующего 61-й общевойсковой армией. Как упирался Белов, прося оставить его в кавалерийском корпусе, что давало ему хоть какую-то самостоятельность! Но Жуков категорически настаивал на своем: ты, мол, еще в прошлом году отказался от 6-й армии, у нас людей нет, а ты после группы войск снова на корпус?! Не выйдет! Принимай 61-ю — и точка! Опять разгорелся конфликт между друзьями-соперниками.

Я, естественно, поддержал Белова, высказав Сталину свое мнение: самобытный, самостоятельный человек, мастер неординарных дерзких решений и действий, генерал Белов закиснет в общевойсковой армии, где надо быть не столько инициатором, сколько исполнителем спущенных свыше решений. А ему нужен простор, маневр. Если уж выдвигать с повышением, то на танковую армию, это соответствует его натуре, тем более, что танками он занимался еще в начале тридцатых годов вместе с Калиновским. Однако Сталину в то трудное время было не до психологических изысков, да и вакантной должности танкового командарма не имелось. Вот и пошел Павел Алексеевич на повышение помимо своей воли, подрезали ему крылья. Стал он хорошим командармом, его войска отличились при форсировании Днепра, при освобождении Бреста и Варшавы, участвовали в Берлинской операции, не обделили Белова и наградами, но не было больше в его военной судьбе ни одного головокружительного, из ряда вон выходящего взлета. Друзьями с Жуковым они так и остались, но о соперничестве уже не было речи. Жуков-то вскоре стал маршалом и заместителем Верховного Главнокомандующего. Достиг потолка.

Ну, а кто же ответил за стратегическую ошибку, за провал кампании сорок второго года? Деликатный вопрос. С одной стороны, должен же быть виновный, должен же кто-то нести ответственность? А с другой — решения-то принимались на самом высоком уровне: Иосиф Виссарионович выслушал мнение Шапошникова (только оборона), Жукова (оборона с наступлением на центральном участке), Хрущева и Тимошенко (решительно наступать на юге), но последнее слово оставалось за ним, за Верховным. Он его и произнес, да ведь не Сталина же судить! И не тех, мной перечисленных, отстаивавших свое мнение, — в ведомстве Берии понимали это. Для отчетности нашли все же козла отпущения, арестовали начальника оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майора Голушкевича Владимира Сергеевича, который в начале мая по поручению командующего фронтом летал к Белову, убедился в реальности беловского плана и потом активно поддерживал замысел Жукова: прочно обороняясь на занятых рубежах, нанести удар по противнику силами группы Белова и 20-й армии. В этом как раз Голушкевича и обвинили: настаивал на проведении операции, которая противоречила, дескать, мнению Верховного Главнокомандующего. Однако жизнь показала, кто был прав. После провала тимошенко-хрущевского наступления Сталин высказался об этих деятелях в самой грубой форме. Берия собственными ушами слышал эту оценку и поспешил направить следствие в совсем другое русло. Голушкевича принялись обвинять в противоположном: почему генерал, понимая правильность беловско-жуковского плана, недостаточно твердо настаивал на его осуществлении? Это что, бесхарактерность или вредительство?

Расследование велось вяло, с постоянной оглядкой, а какое мнение теперь в Ставке? А мнение было не очень ясным, неудача, особенно гибель наших танковых резервов, замалчивались, и в конце концов следователи безнадежно запутались. Держали Голушкевича за решеткой, а в суд дело не передавали, ничего определенного у них не было. И стоило ли вообще касаться больного вопроса? Насколько я помню, долго, очень долго тянулась эта история. Несколько лет. И не судят, и из тюрьмы не отпускают. Затем все же предъявили какое-то обвинение. Осудили. Потом полностью оправдали. Но Голушкевич-то хоть жив остался, и военную академию окончил, и генерал-лейтенантские звезды получил. Повезло ему по сравнению с теми многими, кто сложил тогда, в горестном для нас сорок втором, головы на полях сражений.

В середине мая, как только окончательно определился стратегический замысел Верховного Главнокомандования, маршал Шапошников, сославшись на здоровье, ушел с поста начальника Генерального штаба. Не мог Борис Михайлович, в силу своей порядочности, осуществлять замысел, с коим не был согласен. Да и состояние его здоровья действительно внушало опасения. По военному времени требовался человек, при всех других качествах обладавший крепким здоровьем, способный работать сутками. Сталин отнесся к просьбе Шапошникова с пониманием и весьма тактично. Борис Михайлович остался заместителем Наркома обороны, то есть практически военным советником Сталина. Кроме того, Шапошникову поручено было курировать военные академии и возглавить работу по сбору материалов для будущей истории Великой Отечественной войны. А чтобы не переутруждался, Государственный Комитет Обороны принял беспрецедентное постановление, обязывающее Бориса Михайловича трудиться не более шести часов в сутки и выполнять все требования врачей. Это ли не пример сталинской заботы о людях!

Конечно, деятельному Борису Михайловичу тесны были шестичасовые рамки, и работать он продолжал, как всегда, сколько мог. К тому же и Сталин добавлял и добавлял ему новых забот. В том числе доверил Шапошникову дело ответственное и хлопотливое: разработку новых уставов — Боевого и Полевого. Год войны изменил многие наши представления о ведении боевых действий, обогатил большим опытом, который надо было обобщить и изложить коротко, четко, доступно для понимания каждому командиру, но без упрощенчества. И создать новые уставы как можно быстрее. Такой вот "благоприятный режим" обеспечен был Борису Михайловичу. Но он, разумеется, не сетовал: привычная работа, ощущение своей нужности помогали ему бороться с болезнями.