Черный Баламут. Трилогия - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рай?
Ад?
Наивные люди: рай, ад… ведь ясно сказано новыми проповедниками: «У того, кто считает духовным учителем самого себя, глупый ученик!» А раз так, раз я — пыль, прах, и жить мне на земле сущие пустяки…
Рассвет эры Пользы властно вступал в свои права.
Однако Закон еще таился по углам. И, уходя, успевал карать кое-кого из тех, кто слишком быстро сбросил его со счетов.
* * *
Зловещие знамения одно за другим наводили трепет на жителей крепкостенной Двараки. Некий черный как уголь человек с безволосой головой повадился бродить по улицам города, заглядывая в окна домов и лица прохожих, — ядавы в испуге шарахались от него, как от чумного. Человек молча глядел на них пустыми глазницами и шел дальше, и многие шептали, что это сама Смерть в тайном облике разгуливает по улицам. Поминалось всуе имя Черного Баламута, но болтунам живо поукоротили языки. Говорили также, будто дюжина подвыпивших смельчаков истратила на незнакомца пару колчанов, но стрелы не причинили чернецу вреда, а герои-стрелки вскоре умерли в страшных мучениях от неизвестной болезни.
Вороний грай днем и ночью оглашал окрестности Двараки, вторя пронзительному свисту ветра, полчища крыс заполонили кварталы, и ночные кошмары терзали ядавов, едва горожане забывались тревожным, беспокойным сном.
В отчаянии взывали они к Бхагавану, но молчал Отсутствующий, курился фимиам старым богам, оставившим детей своих в скорбный час, но тщетны были молитвы и бессмысленны второпях приносимые жертвы. Те же, кто успел
приспособиться к новой жизни, только смеялись над своими богобоязненными соплеменниками: кошмары? вороны? знамения?
Пить надо меньше… или больше.
И перестали ядавы почитать богов и брахманов, старших и наставников, возлюбив лишь собственную выгоду и услады тела. И смеялись они над испуганными, говоря: «Мы живем по Закону! Польза — вот наш новый Закон! А ее мы блюдем свято…»
И искренне думали, что им удалось обмануть Судьбу.
А глядя на ядавов, постепенно перенимали их образ жизни и соседние народы.
* * *
Лишь немногие в Великой Бхарате понимали, куда катится империя.
Лучше всех понимал это Черный Баламут.
Уши его полнились проклятиями вдов, несшимися вслед через годы и пространства с усеянного трупами Поля Куру, плач настигал Бхагавана, заставляя втягивать голову в плечи. Надо было действовать, пока не стало слишком поздно. Убитая Эра Закона вцепилась в своего палача, не желая отпускать его.
«Дайте! Дайте ему… умоляю!»
Впрочем, может, это и к лучшему?! — внезапно снизошло на Кришну озарение. Врага надо бить его же оружием. Мой враг — цепляющееся за меня прошлое?! Отлично! Засучим рукава, как засучивали встарь!
Ядавам необходимо очиститься! Провести грандиозный обряд, совершить великое паломничество, принести обильные жертвы, смыть с себя скверну — и тогда скользкие пальцы трупа-Закона лишатся цепкости.
Что ж, попробуем ненадолго повернуть Время вспять! В конце концов, удалось же Пандавам завершить «Приношение Коня», хотя сил для этого понадобилось втрое больше, чем предполагалось?! Удалось!
И ему удастся! Бхагаван он или тварь дрожащая?!
В глубине души Черный Баламут понимал, что хватается за соломинку, что проклятия, пророчества и знамения, вцепившиеся в него мертвой хваткой, не отпустят свою добычу. В мире, сотворенном Творцом-Отсутствующим — им самим! — он бессилен что-либо изменить…
Но не попытаться он не мог!
И вот снова вспыхнули жертвенные огни в храмах, славящие мудрость Бхагавана брахманы вернулись к своим обязанностям, денно и нощно звучали над Дваракой святые гимны, заглушая грай ворон, стражники наводили порядок на улицах… Черный Баламут и его соплеменники готовились к совершению великого очистительного паломничества.
Через месяц мужчины Двараки во главе с Кришной, облаченным в шафрановые одежды, на многих колесницах, слонах и повозках выступили по направлению к Прабхасе, дабы омыться в священных водах.
Баламут пытался дважды войти в одну и ту же реку.
* * *
Священные воды Прабхасы открылись перед ядавами сразу, рывком, словно некий гигант-данав отбросил в сторону ширму, скрывавшую плес от людского взора. Бхагаван тронул погонщика за плечо, и белый слон, на котором восседал Господь-Господин, послушно остановился.
Кришна смотрел на раскинувшийся перед ним простор, лазурь меж двумя берегами, ласково играющую солнечными блестками, и в душе его постепенно воцарялся благостный покой. Никаких дурных знамений! Исчезло воронье, что всю дорогу со скрипучим карканьем вилось над головами паломников, стих колючий ветер, лопнула и расползлась гнильем грязно-бурая дерюга туч…
Закон отступился, не в силах покарать тех, кто на время смиренно вернулся в его лоно! А потом… Потом старый доходяга-Закон уйдет окончательно, и все будет в порядке. Все-таки Кришна сумел!
Да и как могло быть иначе — в мире, сотворенном им самим?!
Сейчас надо будет велеть, чтоб разбивали лагерь, а на рассвете, согласно обычаю, будут воздвигнуты жертвенники, нужные слова произнесутся в нужное время, былое восстанет ото сна — и люди с Бхагаваном во главе смиренно войдут в священные воды, омывая тело и душу, отбрасывая прочь все то, что совсем недавно грозило им гибелью.
Все будет именно так.
Потому что так хочет Господь, творец этого мира!
Ом мани.
* * *
…Тихий и теплый вечер шерстяным покрывалом укутывал плечи усталых ядавов. Загорались костры, слышались шутки, смех, кое-где затянули песни — тягостные предчувствия и гибельные знамения последних дней быстро улетучивались из памяти. Ядавы воспряли духом. Все будет хорошо! Их Господь с ними, он не оставил их в беде. Завтра утром…
Впрочем, до утра еще далеко, вся ночь впереди, и не грех священными возлияниями отметить столь удачное окончание паломничества!
Что вы говорите? Обрядовые чаши куда-то запропастились? Да бхут с ними, с обрядовыми… давай какие есть. А я и из горлышка хлебну. Ничего-ничего, вознесем хвалы, и все пройдет как по маслу. По топленому. Вот, я его уже в костер плеснул. Через руку? Не так надо было? А как? Тебе-то какое дело, дубина, брахман я или нет? Сойдет! Короче, наливай! Во славу…
Мелькали в кровавых отблесках костров разгоряченные лица паломников. Чаши с хмельной гаудой и сурой шли по кругу. Нестройные песнопения, которые, по идее, должны были освятить возлияния, вскоре беспомощно смолкли и сменились веселым галдежом, постепенно перераставшим в бессвязные пьяные выкрики.
— А ты? Где ты был, когда я на Поле Куру кровь проливал?! В Тедженте отсиживался?!
— Ты?! Это я, я пострадал за отечество, а ты,
