Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

– Н-но, – говорит. – Трогайте.

Без труда Серко сдернул, хоть и тяжелая копна – в тени отволгла. Мама едва из-под нее успела вилы выдернуть, легко так.

Повезли мы с Серком копну. Он ее как будто и не чувствует, но воздух портит – от усердия. Конь он, конечно, не ленивый, уставшего из себя не изображает, обессилившим не притворяется.

Не развалилась копна по дороге, верхушка с нее не упала – возщики опытные. И подкапнивать как толком, мама знает. Подтянули мы с Серком копну к березе, оставили там, где указал папка. Поехали за следующей.

Хорошо. Не знаю, как коню, но мне-то – точно.

Солнце поднялось над лесом, покос залило своим светом.

Колян с папкой, с разных сторон березы, метать начали.

Без седла езжу, подстелив под себя телогрейку, – не скажу, что очень мне удобно. Но и это стерпеть надо, куда ж денешься. Не каждый день вот так мозолю задницу, что утешает.

Копён двадцать свозили. Для остальных рядом с зародом места нет. Не успевают за нами папка и Колян.

Небо пока нас не пугает. Решили пообедать. Яйца, для всех сваренные вкрутую, для меня отдельно – всмятку, зеленый лук, хлеб с медом да молоко. Вкусно. Мама чаю попила. С душицей и со смородиновым листом – ароматно. Папка чай пить отказался – язык сварить не захотел. Воды напился из канистры. Рубаха на нем мокрая – хошь отжимай.

Отдыхать – косьба бы, а тут – некогда.

Папка опоры поставил, загнал Коляна на зарод. Топчется тот по зароду – середку его уплотняет, чтобы не пролило, навильники сена у папки принимает, укладывает его, сено, там, как положено, – научен.

Привязал я Серка у дымокура. Лег на траву.

Сидит мама у костра, вытянув перед собой ноги в шароварах и в чирках, сложив руки на колени, смотрит в сторону работающих – довольная.

– Ну, ладно, может, Бог даст, и смечем, – говорит. – В копнах-то, быстро их пролило бы. Иди, – говорит мне, – пока у них еще что есть метать, там им надолго еще хватит, поворочай на Сумкиной палестине. Я проверяла, там уже насохло. Сёдни-то к вечеру, конечно, нет, а завтра-то, дожжа еслив не будет, и сгребем, может.

Поднялся я нехотя, муравьев с себя стряхнул, взял грабли, подался ворочать.

Немного тут, копны на три, с травой хорошей – на четыре. И кто копнить, конечно, будет – Колян или папка, – число копён от этого зависит. Стожок тут ставим – сена домой на осень привезти по первоснежью.

Поворочал. Глянул сквозь тальник, вижу: копён пять еще стоит рядом с зародом, не сметано. Наспех папка не работает, в таком-то деле – и особенно. Еще на час работы, на два ли, не меньше. Колян торчит, как попка, наверху. Зарод, смотрю, уже поднялся. Не растянули ли, забочусь. Какой получится уж, ладно, лишь бы сметать – за мамой будто повторил.

Лег на валок среди площадки. Навзничь. Гляжу в синее. Сосны огромные вокруг – мнутся вершинами о небо. Ронжа стрекочет – сорока таежная. Дятел сушину рядом долбит. Кукушка вдалеке кукует. Шумит листвой береза вековелая. Воздух парной. Запах багульника наносит с согры.

И не заметил, как уснул.

Будит меня мама:

– Ох, тошна мне!.. Олег, ты чё, ты уж живой ли?! Сердце зашлось аж, как увидела. Лежит, руки раскинул. И рот открытый… Дышит, нет ли?.. Да вроде дышит. Отец-то, ладно, что не знат. Вилами быстро разбудил бы. Ушел, я думаю, куда он задевался?.. Копны же надо подвозить! Спать, парень, надо по ночам, а до утра-то не шататься!

Тут же вскочил, недолго просыпался.

Свозили мы все копны. Ни одной не забыли. Мама к табору пошла – костры подшевелить, дров в них добавить. Собрал я по всему покосу, где оставались, одёнки от увезенных уже копён, стаскал к зароду, отдельно там сложил – папка наверх, на лоб и по бокам зарода их пристроит. Обычно. Какой дурак их внутрь засунет?

Привязав Серка у дымокура и смахнув с его вспотевшей шеи и пахов слепней и паутов, направился к зароду. Хожу возле него, подскребаю сено – моя извечная обязанность. Папке под ноги и под вилы ему стараюсь не попасть – в пылу, затопчет ли, заколет ли нечаянно и не заметит.

Большой зарод, высокий получился.

– Не затягивай! – задрав кверху голову и щурясь на солнце, кричит папка Коляну. – Не суй сырое-то в середку!

Подчиняется Колян, исполняет приказание. Еще бы. Жить на зароде не останешься. Без сетки он – там, наверху, нет комаров – ветром, наверное, их отдувает. Пока папка сено выбирает для навильника, глядит Колян мечтательно на горизонт: место в долине Песчанки, между Култыком и Хребтами, для плотины, наверное, выбирает, город-сад ли где построить, выискивает?

Ну, думаю.

Как только что пойманный и посаженный в клетку дикий и крепкий зверь, мечется папка яростно и стремительно вокруг зарода, входную дверь в нем будто ищет, вилами по бокам его со всей силы хлопает, отбросив вилы, вытягивает из него граблями или одними руками торчащее сено, которое ему – мне непонятно, почему – в том или в ином месте помешало вдруг. Как у него терпения на то хватает, так-то ведь он нетерпеливый. Скорей доделал бы, и все. Я подскребать за ним не успеваю.

– Шевелись! – бросает на бегу мне, и не взглянув даже в мою сторону. – А то… как этот…

Как кто, он не договаривает. А я не спрашиваю. Можно догадаться.

Дометали. Обошел папка зарод, раз да другой, да еще третий, осмотрел из-под ладони его со всех сторон, выбрав место, две жерди от старого остожья к нему приставил. Вниз Колян по ним спустился. И тут же – так, наверное, ожаждал – кинулся к табору, к канистре. Из горла прямо начал пить.

Умчался к табору и папка, сел там на кочку земляную. На зарод смотрит. Как полководец на поле брани.

– Лоб маленько затянули, – говорит. – Не этот… дальний.

– Ничё, – говорит мама. – Не вижу, где. Вроде нормально.

– Тебе-то чё, тебе нормально.

– Усядется. Облежится. Городить уж после будем, – говорит мама. – И так большое дело сделали.

– Ну, нет, не сёдни же, конечно.

– Пока комар такой, паут, – говорит мама, – сюда не сунутся коровы… Ну и в Култык, докашивать уж не пойдем. Или…

– Какой Култык?! И так… весь в мыле.

Колян лежит уже на боку, подперев рукой голову, в костер смотрит. Надул щеки – ест дедилёвку или пучку.

Слышим, как будто выстрел где-то прозвучал.

– А вон и тучи заходили, – говорит мама, глядя на небо. – Не гром ли это… прогремело?

– Не гром, – говорит папка. – Какой гром… Выстрел.

– Да летом-то?

– Ну, кто ружье проверил, может… или собаку застрелил.

Отдохнули. Вилы и грабли, кроме одной пары, оставленной для папки, я в чапыжник спрятал, где им и положено пока храниться. Топор папка под зарод сунул – понадобится, когда остожье городить станем. Наш костер и дымокур, что разведен был для Серка в сторонке, затушили: ветер начнется вдруг, искру бы на зарод не нанесло – вспыхнет моментом и сгорит разом – не затушишь.

Папка решил – ни с кем из нас, конечно, не советуясь, со мной тем более, – на покосе ненадолго задержаться. Случись иначе, мы бы удивились. Будет зарод еще тут в одиночестве, как молоду девку, хлопать да хлопать, гладить да гладить бесперечь и теребить, дело известное. И пусть похлопает да потеребит, если меня-то не заставит подскребать, и ладно. Колян Серка повел на базу. У того и у другого изо рта дудки торчат – дожевывают. Первый всеядный, второй травоядный – млекопитающие, высокоразвитые позвоночные животные. Рой паутов и слепней – большая часть их, тут летающих, – за ними дружно увязался. Мама, прибравшись на таборе и попросив меня набрать малины хошь маленько, чтобы на ужин с молоком поесть ее в охотку, домой направилась. Ей еще пчел, два улья с молодыми семьями, отводка, надо до вечера успеть проверить.

Взял я на таборе закопченый снаружи, но чистый изнутри трехлитровый алюминиевый бидончик, муравьев, увядшие уже березовые листья да мелких мушек и жучков из него только вытряхнул и в глубь горельника подался. Рядом тут. Пихтач густой лишь миновать.

– Пойдешь, грибы там посмотри, – сказала мама. Тут же добавила: – Дожжей-то не было, какие там грибы… После дожжа уж, может быть, и народятся, тепло-то если сохранится.

Добрался скоро.

Малины много. Назрела: чуть до куста дотронешься – и осыпается. Крупная, марной нет. Урожай нынче на нее. Как только заненастит, работы на покосе не будет, пошлет нас мама за ягодой и за грибами – варенье сварит и грибов в зиму засолит. Все поступают так. И мы, конечно.

В одном месте малинник сломан и пригнут, и вся трава вокруг примята, ягода надавлена – медведь, похоже, укатал, сидя или лежа на боку, лакомился. Как римлянин. Не человек же так пластался. Ну и уж куча. Свежая почти. Никакому человеку, даже римлянину, сколько бы он ягоды зараз не съел, после себя такую не оставить.

Набрал я полный бидон. Сам вдоволь, за себя и за кума, как говорила Марфа Измайловна, натрескался. Сочная, сладкая. Как кунка, сказал бы Иван Захарович. Все сладкое у него таким было. И шшакалатка и канпот – и те как кунка. Переборщил: чуть замутило – кум-то уж сам бы лучше за себя поел. Мама права: ни в чем не знаю меры. Ладони алые – как у убийцы. Сразу их вряд ли и отмоешь. Ну, ничего, с такими похожу. Ведь не в медвежьем же помете.