Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама - Ирина Захаровна Сурат

«Присяга чудная четвертому сословью» подробно прокомментирована О. Роненом, в частности, в связи со стихотворением Пастернака «1 мая» (1923), с названием которого перекликается название мандельштамовского «1 января 1924» и в котором есть слова о «четвертом сословье». Мы же сосредоточимся на выразительном стихе «И клятвы, крупные до слез», который в какой-то мере помогает прояснить вопрос о датировке «1 января 1924». Ронен пишет по этому поводу очень осторожно: «Поскольку дата завершения “1 января” неизвестна, невозможно установить, восходит ли эта строка к знаменитой шестикратной клятве над ленинском гробом, позже упомянутой Мандельштамом как “шестиклятвенный простор”, или каким-то образом предугадывает ее»[217]. В более определенной форме эта догадка вошла в комментарий П.М. Нерлера к двухтомным «Сочинениям» Мандельштама: «Клятвы, крупные до слез – возможно, аллюзия из речи Сталина над гробом Ленина (ср. “шестиклятвенный простор” в “Оде”)»[218]. А.Г. Мец в обновленном комментарии к этому стихотворению предполагает, что Мандельштам здесь «вспомнил о революционных увлечениях своей юности <…> и клятву (присягу), которую он должен был дать, вступая в партию социалистов-революционеров»[219]. Последнее не очень убедительно хотя бы потому, что не предполагает точности в мандельштамовских словах. Почему «клятвы» – во множественном числе? почему «крупные»? почему «до слез»?

Сталинская траурная речь, произнесенная 26 января 1924 года перед делегатами II Всесоюзного съезда Советов и опубликованная 27 и 30 января в «Известиях» и «Правде», делится на шесть фрагментов и шесть рефренов, каждый из которых начинается словами «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам…», а кончается словами «Клянемся тебе, товарищ Ленин…» Впоследствии в собраниях сочинений Сталина годы эти шесть клятв выделялись при печати крупным шрифтом[220]. Однако в тех публикациях, которые в конце января 1924 года мог видеть в газетах Мандельштам, речь Сталина напечатана сплошным текстом и вообще тонет в огромном массиве других траурных речей и статей. Учтем, что партийный аппарат тогда еще не вытеснил собою органы государственной власти, и роль генерального секретаря ЦК РКП(б) в политической жизни страны была далеко не так велика, как в последующие годы. В публикациях стенограммы съезда речь Сталина идет на четвертом месте после речей Калинина, Крупской и Зиновьева, что вполне соответствовало тогдашней иерархии власти. Мандельштам, конечно, мог обратить внимание на эту шестиклятвенную речь, но ни она сама, ни повторяющиеся в ней клятвы не бросались в глаза при просмотре газет, никак не выделялись на общем фоне. Тут надо напомнить, что газеты были главным источником новостей, так о смерти Ленина, согласно рассказу Надежды Яковлевны, Мандельштамы узнали в трамвае из экстренного газетного выпуска[221] – это был совместный выпуск «Правды» и «Известий» от 22 января. И во все последующие дни на каждой газетной странице можно было увидеть «клятвы, крупные до слез» – не только в речи Сталина, но и в многочисленных заголовках и текстах статей. Пример – огромный заголовок по центру первой полосы «Известий» от 29 января: «Могила Ленина – вечный призыв к борьбе и победам. Бороться и побеждать – наша клятва!», в той же газете на той же полосе в тексте статьи: «Мировой пролетариат склоняет свое знамя над его гробом для того, чтобы принести клятву великому вождю…» А вот примеры из газеты «На вахте» – той самой, в которой Мандельштам опубликовал 26 января свой очерк «Прибой у гроба»: в выпуске от 24 января бросается в глаза крупный заголовок «Даем клятву», а первая полоса этой газеты от 27 января (день похорон Ленина) имеет совсем уж безумный вид – на фоне гроба и тысяч голов набрано не просто крупными, а гигантскими буквами: «ИЛЬИЧ, КЛЯНЕМСЯ ХРАНИТЬ ТВОИ ЗАВЕТЫ» (больше никакого текста на этой полосе нет). Возможно, здесь содержатся ответы на поставленные нами вопросы – почему «клятвы» во множественном числе, почему «крупные», почему до «слез». Визуальные впечатления от газетных заголовков могли породить эту мандельштамовскую строчку, что привязывает стихотворение «1 января 1924» к событию ленинской смерти. Но не только это.

Очерк «Прибой у гроба» написан Мандельштамом 24 или 25 января по непосредственным личным впечатлениям от прощания с Лениным, и некоторые его детали, как будто вкрапленные в «1 января 1924», дополнительно сигнализируют о синхронности двух этих текстов или уж во всяком случае о том, что стихотворение вряд ли могло быть завершено раньше. И в очерке, и в «1 января 1924» есть «аптечная малина» и «яблоки» по ассоциации с морозом, и воспоминание о 20-м годе – сюжеты этих текстов как будто совмещаются в каких-то точках, наезжают друг на друга, как два снимка на одном кадре фотопленки, сквозь прогулку на извозчике по ночной Москве проступает движение ночной траурной очереди к гробу Ленина.

Центральная тема очерка, если вдуматься, звучит двусмысленно и не совсем в унисон с общенародными клятвами. Мандельштам здесь тоже ведет тот самый «разговор с революцией», о котором писала Надежда Яковлевна, – прощаясь с Лениным, он одновременно прощается и с революцией, как будто она завершается с этими похоронами: «Революция, ты сжилась с очередями. Ты мучилась и корчилась в очередях в 19-ом и в 20-ом: вот самая великая твоя очередь, вот последняя твоя очередь к ночному солнцу, к ночному гробу…» Вспомним уже цитированные слова Надежды Яковлевны: «Похороны Ленина были последним всплеском народной революции <…> Начиналась новая жизнь» (курсив наш – И.С.). Иными словами, хороня Ленина, Мандельштам хоронил и все свои надежды и ожидания, сопряженные некогда с революцией.

Все это прямо нас подводит к пониманию стихотворения о «современнике». В нем находит завершение тема, звучавшая в мандельштамовской лирике 1922–1923 годов – тема больного, обреченного века, который поначалу предстает зверем с разбитым позвоночником («Век», 1922), а теперь вот умирает, как человек, как отец на руках «стареющего сына». Это век русских революций, завершившийся смертью Ленина, – его и хоронит поэт, определяя свои отношения с современностью не так, как определил их некий критик, а как отношения кровного родства, сыновства трагического и нежного. Сын у смертного ложа отца свидетельствует о его последних минутах, а отец припадает к его руке, как блудный сын припадает к отцу на картине Рембрандта. По силе и характеру чувств метафорическая картина, нарисованная Мандельштамом, соотносима с шедевром великого голландца, и в этой поэтической инверсии сюжета «болезненные веки» откликаются опущенным векам слепого отца у Рембрандта.

Но хороня отца, сын отождествляет себя с ним и замещает его, как это бывает в жизни. Он ведь не постаревший, а «стареющий» –