Тело № 42 - Денис Драгунский

Врать, конечно, нехорошо. Так, в общем и целом. Почти всегда аморально, в конечном итоге невыгодно, а иногда просто опасно.

Вот, к примеру. Во время восстания декабристов Пушкин был в ссылке. Потом новый царь Николай I вызвал его к себе и спросил: «А вот если бы ты, Пушкин, оказался в тот день в Петербурге, где б ты был?» Пушкин честно ответил: «На Сенатской площади, ваше императорское величество». То есть с бунтовщиками. Не стал хитрить, юлить или тем более изображать верноподданного. Николай I всё понял и оценил. Тот редкий случай, когда сказать капризному деспоту неприятную правду гораздо безопаснее, чем рассыпаться в лживой лести. Хотя в других случаях Пушкин, наверное, время от времени врал. Женщинам, друзьям и официальным лицам. Особенно женщинам. К 1829 году его донжуанский список включал тридцать семь персон, а впереди был еще год холостой жизни; вряд ли каждой из тридцати семи он говорил «люблю» без легкой внутренней усмешки.

Хотя, конечно, кто его знает, Пушкина. На то он великий поэт, чтобы увлекаться всякий раз всей душой. Но мы, грешные, говорим неправду направо и налево. И речь не идет о разных роковых случаях типа «ложь во спасение». И не о профессии разведчика.

И даже не о том, что «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман» (тоже, кстати, Пушкин написал).

Речь идет о нормальной повседневной жизни, которая вся состоит из постоянного подвирания и легких ежеминутных неправд.

А почему, собственно, грешные? В десяти заповедях, например, про вранье ничего не сказано. И в список смертных грехов ложь тоже не включена. Конечно, в Библии написано насчет верных весов и верных гирь: «Мерзок перед Господом всякий, делающий неправду» (Второзаконие, 25.16). Но это – именно «делание неправды». То есть обман, который наносит людям реальный ущерб. Отсюда же девятая заповедь – запрет на лжесвидетельство, то есть на злонамеренное вранье, которое может обернуться тюрьмой или смертной казнью для оболганного человека.

Конечно же, Священное Писание полно осуждения лжи. Так сказать, в общем и целом. Но нет прямого и ясного указания: «Не лги! Не ври! Всегда и везде говори одну только правду!» Наверное, это правильно.

Есть два неприятных типа: закоренелый врун и отъявленный правдец. Оба хуже. Но по мне – врун чуточку лучше. Он понимает, что ведет себя нехорошо, неправильно. Он знает, что есть некое «на самом деле», которое он либо скрывает, либо перевирает. Одно это открывает дверцу для диалога. Можно как бы встать на его сторону и сказать: «Но мы же с тобой оба прекрасно понимаем…» Мол, жизнь заставляет. А с правдецом такие штуки не проходят. Он владеет истиной. Пользуется ей и распоряжается. К огорчению окружающих и, довольно часто, к собственной невыгоде. Особенно это касается простых бытовых ситуаций. Политика, наука, религия – это немножко другое. Не надо путать научную или политическую принципиальность с обыкновенной бытовой злобностью. Как у нашей красивой девочки – ну зачем она устроила своему молодому мужу такой строгий литературно-критический разбор? Кого она сильнее любила – мужа или великую русскую поэзию?

Но самое ужасное, когда врун превращается в несгибаемого правдеца. Когда он завирается до полной веры в истинность собственного вранья. Это иногда встречается в быту, и гораздо чаще – в политической журналистике.

Кстати, через много лет красивая девочка случайно встретилась со своей одноклассницей Катей, то есть Кейт Фридман, которая из Канады. Они сразу узнали друг друга и даже обнялись, хотя в восьмом классе не очень-то дружили. Эта Кейт говорила по-русски совсем без акцента, так что красивая девочка выразила ей свое восхищение.

– Почему это я должна по-русски с акцентом? – возмутилась Кейт Фридман. – Что за дела? Ты что, антисемитка?

– Но ты ведь дочка канадского посла! – сказала красивая девочка.

– А ты что, поверила? – засмеялась Кейт.

Поэзия и проч.

Давно собирался написать о поэзии в контексте социальных отношений. Поэзия и правда. Поэзия и проза. Поэзия и премии. Поэзия и промоушен. Поэзия и прессинг. Наконец, поэзия и прах, в который всё возвращается. В общем, поэзия и проч. Собирался, но как-то отвлекался на более интересные темы. Например, демография или историческая преемственность. Но вот в ответ на статью о разрывах в русской истории и культуре («Изобрази Россию мне») я получил вдохновляющий отзыв от читателя Дениса Афанасьева:

«Денис, Вы журналист, а не историк, культуролог, философ… У Вас нет ни соответствующих знаний, ни компетенций строить такие „теории“ и заниматься подобного рода „анализом“ во всеуслышание. Оставьте это дело профессионалам. Если же Вы уверены в правоте своих умозаключений, пишите в авторитетные издания и защищайте диссертацию. Тогда мы задумаемся над вашими заявлениями… А так это больше походит на мысли перед сном…»

Легче всего просто посмеяться над тем, что пишет тезка Афанасьев: дескать, о сложных материях имеет право судить только сертифицированный специалист. А если у тебя нет кандидатских корочек, то будь просто журналистом. Но что это такое – просто журналист? Он пишет о политике, обществе, праве, спорте, любви, не будучи дипломированным политологом, социологом, юристом, футболистом, донжуаном и проч.

Можно было бы обиженно отослать читателя к Яндексу и Википедии, где можно узнать, что я как раз культуролог и философ, кандидат наук, написавший тучу научных статей, в т. ч. переведенных на иностранные языки, автор и титульный редактор монографий, главный редактор научного журнала, входящего в список ВАК, и проч.

Но все это, конечно, глупо. Потому что Денис Афанасьев по большому счету прав. Не в смысле вопроса о разрывах российской цивилизации (тут он в спор не вступает). А в смысле вопроса Паниковского – Балаганова: «А ты кто такой?»

Если ты неизвестно кто – значит, и говоришь неизвестно что.

А если ты что-то из себя представляешь, то любые твои оригинальности и нестандартности будут рассмотрены.

«Представьтесь, пожалуйста», – как говорят секретарши начальников.

Совершенно правильный подход.

Потому что истина – не внутри текста. Она снаружи, и часто довольно далеко от того, что написано в книжке. Особенно в тех областях, где нет четких правил вывода умозаключений (как в математике) и нет повторяемых и проверяемых экспериментов (как в физике, химии, современной биологии). Впрочем, там тоже свои проблемы, ну да ладно. Останемся в иллюзиях, что есть «точные науки». Это полезное заблуждение.

В гуманитарных сферах (включая литературу и литературную критику) истина – это производное от власти. От права авторитетно сказать: вот это истина, а это – ложь. Или же скептически воскликнуть: «Что есть истина?» – лучший, интеллигентнейший способ возразить против любого утверждения или мнения.

Авторитетно – вот ключевое слово. А уж как авторитет завоеван – дело десятое. Драматург Всеволод Вишневский, когда читал свою пьесу перед театральной труппой, клал на стол маузер. И все слушали, боясь дохнуть, и аплодировали после каждого акта. О, наивные времена диктатуры пролетариата!

Главный (по должности главный, я имею в виду) советский эстетик 70-х годов писал примерно так: «Достаточно взглянуть на узор жилок осеннего листа или на дерево, которое отражается в серебристом водоеме, чтобы понять – прекрасное существует в природе». Означенный эстетик вовсе не был меланхоличным наблюдателем плакучих ив и рдяных листьев. Он выполнял партийную миссию – доказывал, что прекрасное – объективно. Это было политически важно.

В те времена наши философы страдали тяжелым неврозом объективности. Наверное, они бессознательно чувствовали, а может быть, даже осознавали, что почти все проекты советской власти были отчаянно субъективны: разночинские комплексы, плюс утопические фантазии, плюс нарочитое отрицание опыта политической, хозяйственной и культурной жизни, плюс текущие задачи фракционной борьбы. Безумная идея уничтожить крестьянство, еще более безумная идея мировой революции, средневековая идея изымать вредные книги – все это субъективно до шизофрении, до острого бреда.

Конечно, лучшие советские умы это понимали. Особенно – образованные люди, читавшие Гегеля в подлиннике. Но им было страшно. Поэтому в рецензии на книгу упомянутого главного эстетика один прекрасный наш философ (не буду всуе поминать его светлое имя) яростно ругал структурализм и психологизм и прочий субъективный идеализм и столь же бешено защищал марксизм. Аргумент единственный: идеализм есть орудие антикоммунизма, а Фрейд и Леви-Стросс – его агенты.

Разговор переходил в политическую плоскость. Что есть политика? Целедостижение с помощью власти. Что есть власть? Редуцированное насилие, возможность отдавать обязательные распоряжения. Всё, приехали. Кто не подчиняется, будет наказан. У нас великая объективная истина, у них мелкие субъективные заблуждения, в лучшем случае. Или злостное вранье, литье воды на вражескую мельницу. «Недопеченный гимназистик со скрытой кадетской психологией обвиняет меня в недооценке роли классовой борьбы? Да пусть молится богу, что не попался мне в руки в двадцатом году, я бы его разменял как контрика!» – говорит профессор Ганчук из трифоновского «Дома на набережной». Зря беснуется. Бронепоезд ушел. «Мелкобуржуазная стихия недодавлена», он же сам сказал. У власти скрытые кадеты и недоразоблаченные нововременцы. Бывший столп марксизма был записан в отступники-ревизионисты, опозорен и уволен из университета. Спасибо, к стенке не поставили.