Везунчик - Виктор Бычков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А тут этот Васька Худолей вдруг напомнил, наступил на больную мозоль. Ему и самому было невтерпеж без женщины, без любимого человека. Природа брала свое, Антон теперь знал, был твердо уверен, что он все может, что он на все способен. Но страх перед женщиной где-то сидел еще, не исчез на том пожаре, как исчез позор. В новогоднюю ночь он готов был доказать себе, доказать в первую очередь женщинам что он мужчина, настоящий мужчина!
Но партизаны спутали все карты.
А вот теперь Фекла. «Где ж ты был раньше, Худолей, что ж так поздно глаза мне раскрыл? – корил себя и Ваську Антон. – Как теперь на глаза показываться, хотя и на самом деле она девка хоть куда? Грудь не такая пышная, как у Маши, видно, еще не мятая мужиками, но статью и красотой взяла. Эх, дурак я дурак! Прав Худолей, не за те булки я взялся, ох, не за те! Надо было за Феклины булочки лапать, а не хлеб под кроватью искать».
Антон не заметил, как ноги сами собой принесли его на край деревни к дому Абрамовых. Остановился, в недоумении, постоял так с минуту, не понимая, как и зачем он здесь, потом решительно направился в избу.
Фекла лежала в задней хате на кровати, что стояла слева за русской печкой. Над головой нависали полати. Доктор Дрогунов Павел Петрович за столом собирал разложенные инструменты и медикаменты в свой баул. Соседка Абрамовых, Гулевич Тая, ровесница Феклы, сидела у изголовья больной. Бледное, бескровное лицо девушки почти сливалось с белой наволочкой, только черные густые волосы красиво обрамляли ее профиль, да перебинтованная правая рука резко выделялась на фоне темного одеяла. Она то ли спала, то ли была в забытьи.
– Если вы пришли за больной, и хотите ее забрать, то я не позволю! – доктор решительно поднялся из-за стола, и шагнул на встречу Антону. Тая вскрикнула, и зажала рот рукой.
– Нет, доктор, нет! – парень замешкался в нерешительности, снял шапку, и начал ее мять в руках. – Тут совершенно другое, Павел Петрович, я еще пока сам не знаю, что, но совершенно другое, это точно! Не бойтесь за нее, и простите меня, простите, с этого момента ее ни кто не обидит, нет, не обидит! – как клятву повторял Антон.
То ли тон, которым говорил он, то ли его вид вселил уверенность Дрогунову, и он направился к выходу, прихватив с собой и Таю.
– Верю вам, как мужчине, – успел еще бросить на ходу. – Но я оставляю за собой право вернуться сюда часа через два. Это мое право, и мой долг!
– Да, да, конечно, – машинально ответил доктору, а сам не сводил глаз с Феклы. – Приходите, обязательно приходите.
Подошел к кровати, пододвинул себе табуретку, сел на нее, и стал внимательно разглядывать лицо девушки. Глаза ее были закрыты, но ресницы подрагивали: видно было, что она не спит, и все слышит, что происходит в доме.
Сначала из-под ресниц выкатилась первая слезинка, потом еще и еще, губы исказила гримаса боли, отчаяния, и она заговорила вдруг:
– Уходи, сейчас же уходи! – шептала, не открывая глаз. – Я тебя ненавижу, убийца!
Антон приподнялся, смотрел на эти шевелящиеся губы, на залитое слезами лицо. Что-то оборвалось в груди, сжало до боли, и припал вдруг губами к ее губам, к ставшим вдруг дорогими и желанными ее соленым слезам, щекам, волосам, целовал руку, что лежала поверх одеяла, и, как в бреду, повторял:
– Прости, прости, умаляю – прости! Ни когда сам себе не прощу, а ты прости! – не говорил, а стонал над девушкой Антон. – Прости, прости, – повторял как заклинание, и все целовал и целовал ее лицо, глаза, раненую руку. – Прости дурака, люблю я тебя, люблю!
– Уйди, уйди, – все тише и тише защищалась девушка, а раненая рука уже легла на голову парню, и все сильнее и сильнее прижимала ее к своей груди.
– Вот пистолет, – Антон достал оружие, и вложил его в здоровую руку Феклы. – Стреляй, и я приму от тебя смерть, только бы тебе стало легче, и чтобы ты простила меня!
– Убери, а не то я от счастья сама себе пущу пулю в лоб, – прошептала она. – Убери! И продолжай говорить, лучше говори, не останавливайся, говори!
Когда ближе к вечеру к Абрамовым заглянул Дрогунов, он был несказанно удивлен: посреди двора, голый, в одной рубашке, Антон колол дрова. Топор в его руках летал, как пушинка, дрова разлетались в разные стороны, куча колотых поленьев уже высилась вдоль стены сарая, выгодно выделяясь своей желтизной на фоне чистого, искристого на солнце, снега.
Не говоря ни слова, он зашел в дом, где все так же лежала на кровати Фекла, но уже со счастливым, зарумянившимся лицом. Мельком взглянув на больную, доктор вышел во двор.
– Чудны дела твои, Господи! – сказал, ни к кому не обращаясь, Павел Петрович. – Воистину, не понять душу женщины! Потемки, сплошные потемки. Только наши женщины способны так любить, и так прощать! Ну, я удаляюсь. Зайду завтра.
– До свидания, доктор! Спасибо вам большое, спасибо, – Антон застыл с топором посреди двора.
Когда уставший Антон зашел в дом, Фекла встретила его стоя за столом.
– Ты зачем поднялась? – приобнял ее за плечи, и подвел к кровати.
– Лежи, лежи, Феклушка, я все сам сделаю.
– Хотела тебя накормить. Там, в печи, суп фасолевый с мясом, – девушка подчинилась, но не легла, а села на кровать. – Да не знаю, как достать чугунок с одной рукой.
– Прости, прости меня, любушка моя, – Антон опустился перед ней на пол, положил ей голову на колени. – Не прощу себе этого никогда! Не прощу!
– Не казни себя, Антоша, поздно, – она гладила его волосы, подняв глаза в угол, где висела икона. – Видно, Богу было так угодно.
– А где хлеб? Куда мешки с хлебом подевались? – встрепенулся вдруг Щербич. – Из-за них-то весь сыр-бор разгорелся.
– А ты лучше не спрашивай, – просто ответила Фекла. – Обменяла я его.
– На что, если не секрет?
– Да ни какого секрета нет. На любовь свою обменяла, Антоша, на любовь, – слезы опять бежали по щекам, а взор по-прежнему был устремлен в угол, к иконе.
– Дорогую же цену ты заплатила, любимая, ох, дорогую. А виноват в этом я, только я. И нет мне прощения!
– Нет здесь ни правых, не виноватых. За грехи наши, только за грехи наши, – со слезами продолжала утверждать девушка.
– Ни каких у тебя грехов нет! Какие грехи у тебя-то – ты же святая!
– Антон прижал ее голову к себе, и так застыл, чувствуя в руках тепло любимого человека.
– Все, садись кушать, – девушка отстранила от себя парня, встала, прошла к столу. – Мне еще маму накормить надо.
Жизнь старосты с этого дня в корне изменилась, стало более насыщенной, появился интерес, огонек в глазах. Этим не преминул воспользоваться Васька Худолей.
– Вы, прямо как с перышком в одном месте, летаете!
– Я что, не человек, что ли? – Антона покоробило панибратское обращение подчиненного. – Хоть и ты меня подтолкнул к Фекле, только не забывай своего места, понятно, полицейский Худолей?
– А что я? Я понятливый, Антон Степанович, – обиженно ответил Васька. – Только как трудно, так Василий Петрович! А как хорошо, так сразу полицейский Худолей! Где справедливость, я уже не говорю о благодарности. Сто грамм не налить, не отметить такое событие – это же грех!
– Перебьешься, ты свой тазик уже выпил.
– Оно, конечно, только вы в тот тазик ни капельки не налили. Надо исправиться, пока я еще готов принять от вас бутылочку первача!
– Так, все! Иди, собирай людей на расчистку дорог. Комендант приказал, – староста прервал разглагольствования подчиненного.
Одну, первую, ночь Антон переночевал у Феклы, а потом заходил только днем по нескольку раз. А остаться ночевать, или вообще перейти жить к Абрамовым, или привести ее к себе в дом – нет, боялся после того броска гранаты в окно. Здесь не было тайного хода в подполе, а делать его в ее избе не хотел, было даже немного стыдно перед девчонкой за свои страхи. Да и ее подвергать риску желания не было. Так и кочевал: на ночь к себе на печку, днем, если был свободным от службы – к ней. Скотину тоже изводить не стал: все также кормил, поил, ухаживал. Корова отелилась, и тетя Вера Лосева опять ходила ее доить. На этот раз приносил молоко к Абрамовым. У них не было кому заготовить сено на зиму, и Фекле пришлось избавиться от коровы, хотя молоко нужно было, особенно для больной мамы.
Глава одиннадцатая
Зима заканчивалась, партизаны после новогодней ночи больше не беспокоили, вся работа сводилась к патрулированию в Слободе, заготовке дров для комендатуры, расчистке дорог по требованию Вернера или его помощника Пфайфеля.
Несколько раз по неделе Щербич жил в Слободе на сборах: проходили дополнительное обучение, получали инструкции. По мнению Карла Каспаровича, по весне должны активизироваться партизаны. Надо быть готовым к борьбе с ними. И опять майор заострял внимание на работу по упреждению.
– Кто первый нажмет курок, тот и останется жить! – в который раз повторял он полицаям. – Следите, кто исчез из деревни, кого долго нет дома, где собираются мужики, узнавайте через свою агентуру, своих осведомителей все деревенские новости. В этом – залог вашей, именно вашей безопасности. Ваша жизнь в ваших руках!