Вторжение - Василий Соколов

- Почему же вы считаете, что могут напасть германцы? - спросил, загадочно щуря глаза, Шмелев.

Громыка ответил не сразу.

- Чего же пытаете меня, товарищ комбриг? - через силу улыбнулся Громыка. - Сами-то больше меня знаете... Им наша держава, как нож у горла.

Оба они, не уговариваясь, принужденно прервали неприятный разговор о войне и вышли в тамбур покурить. Поезд мчался полным ходом, за окном проплывали снежные просторы. Почти на всем пути рябили в глазах щиты, вокруг которых лежали крутобокие сугробы.

- Значит, нет им веры? - спросил вдруг Громыка, отвернувшись от окна.

- Кому?

- Ну, им, пруссакам!

Шмелев не ответил, только сбил с папироски пепел.

Опять молчали, глядя в окно, по краям выстеганное инеем.

Тихи и безмолвны поля. Искрится в лучах предзакатного солнца снег, и так кипенно-бел, что нельзя смотреть на него долго - слепит глаза.

К самому полотну железной дороги подступила речушка. Над ней зябко склонились обледенелые ветлы, русло сдавили овраги и сугробы, но наперекор всему течет, извивается река и на морозе ей, кажется, не холодно: видно, как над водой поднимается пар.

Дорогу обступили елки. Под ними, в затишке зияют маленькие снежные ущелья - так и кажется, вот-вот выбежит оттуда зайчишка, с перепугу перевернется раза два в снегу и пойдет вскачь по полям, держа путь хотя бы вон в тот березовый подлесок.

- Эх, сейчас бы ружьишко - и по следу! - оживился Шмелев. - У вас как насчет охоты?

- Добычливая, - ответил Громыка и заинтересованно посмотрел на комбрига: - Бачу, и по части охоты мы с вами одним лыком шиты.

- Выходит, так, - улыбнулся Шмелев. - У вас какой марки ружье?

- Какая там, леший, марка! Самопал. Но бьет, как громадная артиллерия.

- И не боитесь - стволы разорвет?

- Стволы прочные, их еще дед мой закаливал, - сказал Громыка. Только в грудь дюже отдает, и в ушах потом от звона ломоту чую.

Они долго бы еще говорили, но вышел в тамбур Алеша и сказал, что мама зовет пить чай с домашним вареньем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Шмелев селился в заурядном деревянном доме, крытом потемневшей от времени дранкой. Дом стоял на окраине, Неподалеку от военного городка, и эта близость к расположению полков, к бойцам как раз и привлекала комбрига. Он мог в любой час дня и ночи пройтись в городок. И сегодня, приехав на рассвете, Шмелев захотел побывать в казармах.

- Ты устраивайся, Катюша, а я схожу.

- Куда тебя в такую рань понесет?

Николай Григорьевич взглянул на часы. Пошел седьмой час. Потом, как бы желая убедиться, посмотрел в окно. И хотя еще все скрывала темнота, виден был только зимний белесый туман, рассвет вот-вот должен был рассеять ночную хмарь.

- Пойду проведаю, как там в казармах, - сказал Николай Григорьевич. В распахнутой шинели он уже направился к двери, но жена стала на пороге.

- Да ты всерьез или шутишь, Коля? Не спавши, даже не умывался - и в казарму? Успеешь, ложись-ка отдохни.

Она упрямо настояла на своем и почти насильно стащила с его плеч шинель. "А впрочем, чего горячку пороть? - подумал он, чувствуя, как расслабли за бессонную ночь мускулы. - Отпуск у меня еще не кончился, можно и отдохнуть".

Спать Шмелев все равно не лег.

Он принес из сеней дров, наколол сухой щепы и растопил облицованную кафелем печь. Сидя у огня, он с мягкой улыбкой поглядел на жену, сказал:

- Надо бы нам новоселье справить.

- Успеется, - отозвалась Катя. - Меня беспокоит, есть ли рынок близко. За картошкой надо сходить, за овощами...

- Гм... Да у меня этого добра на всю зиму припасено. Капусты целая бочка.

Екатерина Степановна взглянула на него с притворным удивлением.

- Кто это для тебя постарался? Вижу, пошаливал тут... без нас...

- Было кому... - улыбнулся он, разглядывая свои руки с давними сухими мозолями.

- И обеды, скажешь, сам себе варил?

Николай Григорьевич подошел к ней, неожиданно поднял на руки, весело покружился по комнате.

- Да будет тебе, Коля!

- Я же по тебе извелся... - сознался Николай Григорьевич.

Поутру Алешка побежал на улицу и скоро вернулся, весь взмокший, с глазами, полными радости.

- Ой, здесь так здорово! Лес кругом, снегу полно. Я одного командира видел, обещал мне гильзы дать. Можем, говорит, из винтовки научить стрелять. Разрешишь, папа?

- Рано тебе такими вещами баловаться. Увижу, уши отдеру, - строго заметил отец.

Алеша обиженно скривил губы.

- И бинокль не дашь? А в письмах обещал...

Усмехнувшись, Николай Григорьевич сказал:

- Бинокль хоть сейчас бери, на стене висит.

Алеша пошарил глазами по комнате и от радости захлопал в ладоши. Подбежал к двери, снял с гвоздика бинокль и тотчас стал нацеливаться окулярами на вещи в комнате, на окно, откуда открывался захватывающий, полный голубизны и солнца простор.

- Мама, что я вижу! Ты только погляди! - воскликнул он, подавая ей бинокль. - Речка вон. А подальше лес, такой большой, весь в белом!

- Этот лес для самой охоты, - отозвался Николай Григорьевич. - В нем белок тьма. И даже кабаны водятся.

- Какие они, страшные? - спросила Света.

- Очень. Бывает, что и на огороды, прямо к дому подходят. И клыки у них во какие! - Он присел на корточки, изобразил на пальцах клыки. Она вскрикнула, и тотчас прыгнула к нему на шею.

В сенцы кто-то вошел, потопал сапогами, видимо, обивая снег, и едва открылась дверь, как Шмелев встал и шагнул навстречу Гребенникову.

- Батенька мой! Ну-ну, заходи!

Гребенников немного постоял, разглядывая комнату.

- Познакомься, Катюша. Наш комиссар, - сказал Николай Григорьевич и с той же веселостью добавил: - Ну, а это мой выводок.

Гребенников задержал пытливый взгляд на мальчике, смерил его с головы до ног. Он не по летам вытянулся и, словно боясь своего роста, заметно сутулился. У него были большие хмуроватые глаза, топорщился коротко подстриженный хохолок, нос был с приметной горбинкой. "Как ястребок", подумал Гребенников, а вслух заметил:

- Шмелевской породы!

Разговор за столом велся о всякой всячине: то перекидывался на дальние берега Невы, то касался самых будничных армейских дел.

- Выводы инспекции не присылали из округа? - спросил Николай Григорьевич.

Гребенников покачал головой и, намереваясь что-то сообщить, повел глазами по комнате, как бы давая понять, что говорить в присутствии даже его жены неудобно. Екатерина Степановна поняла намек, быстро оделась и ушла с дочкой гулять во двор. Следом за ними, важно повесив на грудь бинокль, выбежал и Алеша.

- О главном я тебе не сказал, - оставшись наедине, озабоченно сказал Гребенников. - У нас большие перемены.

- В чем?

- Пришло указание сдать коней, упряжь, повозки. И оружие. Да-да, придется нам прощаться с трехлинейкой, - добавил Иван Мартынович, поймав настороженный взгляд комбрига.