Тайна Жизни - Виктор Форбэн

Пока Маренго и Ляромье переносили ревевшего от боли пациента на походную кровать, водворенную в лаборатории возле стола, где на белой скатерти были расставлены инструменты и чашки, Зоммервиль успел выйти на площадку и проникнуть в комнату старого негра, который, уж поднявшись на своей постели, целовал руки Алинь, тихонько отстраняя собаку, требовавшую свою долю ласки. Благодарность и радость светились в его влажном взгляде, которым он глядел на Великого Белого, согласившегося вернуть ему назад молодость.

В сопровождении Алинь ученый вошел в лабораторию, где оставшийся один Браво стонал от боли. Надевая белоснежный халат и готовясь к операции, он пробовал рассеять больного: какое облегчение он испытает через несколько минут, когда проснется. Он бросил последний взгляд на приготовленные на столе инструменты и перевязочный материал и, попросив пациента лечь на бок, он приблизил к его ноздрям пропитанный хлороформом тампон...

— Чисто сделано, — пробормотал он, покончив с карбункулом: — теперь я себя вознагражу... Как я доволен, что руки мои не дрожат!

Он снова старательно вымыл руки в спирте, не спуская глаз с горла, из которого он вырвет тайну жизни, это человеческое горло, преследовавшее его дни и ночи. Быстрыми и точными движениями скальпеля он обнажил щитовидную железу в основании гортани, отрезал кусочек от левой доли, и, положив его на блюдце, промыл рану и с помощью Алинь сделал перевязку, закутав шею толстым куском ваты.

— Чисто сделано, чисто сделано, — машинально повторял он.

Он уносил драгоценное блюдце, и Алинь, следовавшая за ним, держала обоими руками стеклянный поднос, на который он сложил инструменты; открыв решительным жестом дверь, он улыбнулся старому негру, который протянул к нему в молитве свои исхудавшие руки и не спускал с него зажженных горячей верой глаз.

Как бы желая засвидетельствовать действительность магического лекарства, излечившего его от дряхлости, Дик прыгал вокруг постели, угрожая опрокинуть, стол. По приказанию профессора, Алинь вывела его из комнаты. В то время, как девушка обмывала спиртом нижнюю часть подбородка и шею, старик бормотал какие-то слова, которые придавали благодарное выражение его взгляду. За дверью весело лаяла собака. Понюхав хлороформ, старик запел свою любимую мелодию, те пять-шесть нот, которые он обычно издавал своим дребезжащим голосом. Собака аккомпанировала ему лаем.

Когда негр притих, собака тоже умолкла. Не выпуская руки старика и считая пульс, Алинь переводила глаза с хронометра на скальпель или на лицо спящего, который улыбался своей мечте...

Перед ней мгновенно встал образ негра, скачущего по джунглям, восхваляющего побежденную старость, и она, в свою очередь, с улыбкой смотрела на кровоточащую рану, в которой нарождалось чудо.

Ужасающий вой — мрачный вой собаки, заклинающей тьму и проклинающей смерть — вдруг раздался за дверью. Какая-то тоска сжала сердце Алинь. Тоскливый, пронзительный вой не прерывался. Она вздрогнула, потому что пальцы ее, сжимавшие руку старика, не чувствовали больше биения пульса, между тем, лицо все еще светилось тихой улыбкой. Тогда она сосредоточила свое внимание на том, чтоб найти пульс. И вдруг, потрясенная воем, она воскликнула:

— Профессор, о, профессор!..

— Оставьте меня, — проворчал он, не отрываясь от работы.

— Профессор, он мертв!..

— Что за шутки! На вас действует проклятая собака! Я так хорошо дозировал хлороформ, что я спокоен.

Однако, он приложил ухо к груди старика:

Сердце больше не билось!..

Сраженный, он не спускал глаз с лица негра, на котором застыла радостная улыбка.

Глава XIV.

Призрак, улыбающийся во тьме.

По просьбе Алинь старый негр был похоронен возле его хижины, в том месте, где он раздавал свои скудные запасы лесным зверям.

Шарль Зоммервиль сопровождал кортеж, и все — кроме той, которая разделяла с ним его печальную тайну — были тронуты тем волнением, которые выражали черты и движения ученого, когда он бросил горсть земли в могилу, в которой отшельник будет спать своим последним сном в тени пальм. Мюйир, Ляромье и Жюльен опустились на колени возле мулата и негритянок, в то время, как Жан Лармор читал молитву перед двумя ветками, связанными крестом. Не умея молиться, Алинь отдала последнюю дань слезами.

Напрасно на обратном пути Лармор пытался рассеять ее печаль. Улыбка, которую ей посылал негр на операционном столе, будет отныне неизгладима, как упрек. Эта улыбка непрерывно мучила ее и укоряла ее за лживую мечту, бросившую его — доверчивого и послушного — под лезвие ножа. Ничто больше не привязывало ее к жизни. Она вращалась в каком-то хаосе, где светилась только одна эта невыносимая улыбка. Разочарованная в науке и любви, в страхе перед будущим, где все дороги терялись во тьме, она в первый раз в жизни задумалась о конечном избавлении...

— Я очень огорчен, что вижу вас такой грустной, — настаивал Жан, которого мрачное молчание молодой девушки расстраивало: — Надо примириться. Угаснуть в таком предельном возрасте, как этот старик, разве это не завидный конец.

— Конец, которого я не дождусь, — прошептала она.

Потом, подняв на него странный взгляд, она решительным тоном произнесла:

— Когда пропадает радость жизни, единственный выход — добровольная смерть.

Он остановился, взволнованный ее словами, не решаясь понять их.

— Алинь, Алинь, что вы хотите сказать? Я не могу поверить. Расставаться с жизнью из-за этого старика... Это непонятно.

— Для вас.

— Для меня, для всякого разумного существа. Вы страдаете, Алинь, но вы ведь сильны и разумны. И сама мысль о самоубийстве должна вам казаться противной. Ведь это преступление — добровольно оставить жизнь.

Она не слушала его. Когда он умолк, она высвободила руку и с внезапным порывом воскликнула:

— Я верила в вас, я верила в науку — больше я ни во что не верю теперь.

Но скоро она опомнилась, подошла к Жюльену и напомнила ему о том, что надо перевязать каторжника. Ослабевший от двух операций Браво находился еще в состоянии близком к оцепенению. На стук в дверь он полуоткрыл глаза и улыбнулся той усталой улыбкой больных, которые перестали страдать.

— Вы все-таки пришли, — прошептал он.

— Ну да, — сказал Жюльен: — Ведь, я вам говорил, что мы идем хоронить бедного Жозе-Марию.

— Может быть... Когда же этот старик закатил глаза?

— Вчера, в полдень.

— В то самое время, когда патрон резал мой нарыв? Вот счастье! Если б негр издох часом раньше, ведь меня оставили бы реветь до самого утра. Вот счастье, так счастье!