Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

— Елена Павловна мне говорила, что и вы, Алексей Фомич, и ваша уважаемая супруга Ольга Андреевна принадлежите к казачьему роду, — с той же доброй улыбкой сказал Кучмий. — Удивительно! Куда ни заглянь, всюду встретишь своих кубанцев! Поразительно! Ох, как же широко разбрелось по белому свету казачье племя! И в Сибири живут кубанцы, и в Средней Азии живут, и во Владивостоке живут, и тут, близ моря, тоже живут.

— Может, и не всюду живут казаки, — усомнился Холмов. — Прошу вот сюда, в колодочек. Присядьте.

— Да что ты, Алексей Фомич? — возразил Кучмий. — Именно всюду! Как-то я был в Париже. Ездил вольным туристом. Так и в Париже столкнулся с одним кубанцем! И как? В гостинице, разом вошли в лифт. Я узнал его по обличью. Сколько прожил в Париже, а не офранцузился. Кубанское так и прет из него! Старше меня, но еще строен, черт! Офицерская выправочка. Перекинулись мы словом. Оказался тот кубанец препорядочным прохвостом, если не сказать еще злее. Белый эмигрантик, сучий сын! В чине полковника. Служил у Деникина. И удивительно, фамилия, как у меня, — Кучмий! Говорю ему: ну что, Кучмий, тянет на Кубань? Как «родичу», сознался. Тянет, говорит, и так тянет, что Кубань во сне каждую ночь видится. Что ж ты, говорю ему, за такая за сволочь, что мог отрешиться от родной земли? Молчит. Не утерпел я и сказал острое, с перцем, словцо — по-нашему, по-кубански. Не обиделся, подлец!

— Кубанцы, разумеется, есть разные, — сказал Холмов. — Сколько их служило в белых! Вот и пришлось им лишиться родины.

— А ты, Алексей Фомич, из какой станицы?

То, что этот усатый мужчина как-то естественно и просто, как бывает только у друзей, обращался на «ты», тоже говорило о его общительном характере, и Холмову это понравилось. Он улыбнулся и ответил:

— Из Весленеевской.

— А! Кубанская верховина! Как же, знаю твою Весленеевскую! Стоит на речке Весленеевке. В гражданскую бывал там. Затерялась та станиченка средь черкесских аулов. И сама своим видом смахивает на аул. Да и казаки тамошние похожи на черкесов — и обличьем и одеждой. В Отечественную были в моем полку казаки из верховья. Конники отменные, в седле сидят, как стаканы в подстаканниках, — позавидуешь! И тут манеру взяли у горцев. Только Шамиль да разве что еще Хаджи-Мурат умели так строго и красиво сидеть в седле. — Ловко, двумя пальцами тронул крашеные усы. — Одного казака из верховья Кубани очень хорошо помню. Твой однофамилец — Холмов Кузьма.

— Кузьма? — удивился Холмов. — Так это же мой брат!

— Да неужели? — еще больше удивился Кучмий. — Храбрый у тебя братуха, как черт! Когда мы гуляли по немецким тылам, так Кузьма Холмов нагонял порядочно страху на фашистов. Бесстрашный разведчик! За храбрость свое седло подарил ему. Снял с коня и отдал… А где он теперь?

— В Весленеевской. Табунщик.

— Отличный казачина! Будешь ему писать, перекажи поклон от генерала Кучмия… А я родом из Платнировской. Равнинная станица. В старое время более всего славилась пластунами да гвардейцами. Но и конные полки мы тоже пополняли. Любовь к коню у платнировцев в крови. — Он сел на предложенный ему стул, играя нанизанными на цепочку ключами от машины, — не генерал, а старый, видавший виды шофер. — А теперь вот гарцую на стальной кобыле. Ничего, бегает. Ежели покажешь плетку и дашь в бока шпоры — идет галопом! — Доверительно наклонился к Холмову. — Веришь, я часто думаю об этой нашей казачьей нации. Живуча, просто чудо! Ничто ее не берет! Выбираемся хоть из полымя, хоть из воды. А какая храбрость сидит в душах! Непостижимо! Воображение меркнет, ей-богу! По себе и по другим сужу. И без всякой похвальбы. Ни к чему зараз мне похвальба. Считай, полжизни проездил на боевом коне. Две войны прошел в седле — и хоть бы что. В гражданскую воевал еще подростком. Более всего находился в разведвзводе. В Отечественную кавалерия шла следом за танками. В каких только боях не был, а вот и жив, и здоровье не порастряс. — Снова чиркнул ладонью усы, звякнул ключами. — А сколько видел смертей! Да им, чертям, и счету нету!

— Знать, на роду вам такое написано, — сказала Ольга, готовя на веранде чай.

— На роду написано или еще где, не знаю, а удивляться удивляюсь, — продолжал Кучмий. — В Отечественную я командовал Первым Кубанским полком. Сам формировал. Ездил по станицам и отбирал казаков — один в один, как для гвардии. Разве не слыхал про Первый Кубанский? — обратился он к Холмову. — Ну как же так? Загляни для интереса в историю войны. Кто, к примеру, ходил по немецким тылам? Мы ходили, и еще как ходили! А корпус Кириченко знаешь? Впоследствии, когда мы погуляли по немецким тылам, мой полк вошел в корпус Кириченко. Позже этим прославленным корпусом командовал генерал Плиев. Хоть и не из казачьего племени этот Плиев, а храбр, как черт!

За столом, куда пригласила его Ольга, Кучмий, не притронувшись к чаю, продолжал:

— Был в моем полку начштаба подполковник Горицвет. Не казак. По рождению и по характеру принадлежал к щирой украинской нации. Страсть как любил Шевченко! А как обожал украинские песни — слов не подберешь! Был мечтатель и храбрец! И ему сильно приятно было мечтать и грустить под песню. Для этой цели имел при штабе патефон и одну-единственную пластинку — «Думы мои, думы…». В ту пору мы как раз отступали. Времечко, сам знаешь, было невеселое. И как только случится какая малая передышка или привал, так уже слышу: «Думы мои, думы…» И сидит Горицвет над патефоном и тихо подпевает. Иногда слезы застилали ему глаза. Или предчувствовал свою гибель? А как он погиб! Сказка або былина! Когда танки продырявили немецкую оборону под Барвенковом, наш полк и шуганул в ту расщелину. Было это зимой. Ночь темная, метельная. На рассвете налетели на немецкие резервы. Ух, и бой загорелся! Вспоминаешь, так и зараз холодок идет по телу. В том бою миной, как саблюкой, скосило Горицвету голову. Пугливый конь понес Горицвета без головы. Так понес, что еле-еле удалось словить коня… В другом бою погиб мой комиссар, тоже геройской смертью. Фамилия у комиссара редчайшая — Потрясаев. Бурка поверх белого полушубка, затянутого ремнями. Бывало, ударит себя в грудь и скажет: знаешь, кто я? По-тря-са-ев! Русская натура, из-под Тулы. Тоже не казак, а погиб в седле. Ошметок снаряда, величиной с ладонь, проломил ему грудь. Покачнулся комиссар, похилился, как подрубленное дерево, на конскую гриву… Сколько еще воинов гибло на моих глазах! А меня, веришь, ни там, на рейдах, ни в боях позднейших даже пуля не царапнула.

— Радоваться надо, — сказала Ольга. — Это же какое счастье! Пейте чай.

— Я и радуюсь, а людям скажи — не поверят. — Отхлебнул глоток чаю, широко улыбнулся. — Ить за всю войну не только в госпитале не лежал, а и в санбате не был. И все это, как я заключаю, оттого, что принадлежу к казачьей нации. Как это поется? «И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим…»

— Казаки-то не нация, — заметил Холмов и подумал: «А хвастовитый этот усатый казачина. И, видать, любитель поболтать и о себе порассказать…»

— А кто же мы, если не нация?

— Сословие. Да и то все это в прошлом.

— Сословие или нация — все одно. — Тут Кучмий, допив чай, как-то неожиданно от войны перешел к пчелам. — К примеру, возьмем обыкновенную медоносную пчелу. Есть, есть в натуре этих разумных существ что-то от казаков. Честное слово! Если задуматься, то что оно такое — пчела? Насекомое. А какой в том насекомом сидит разум, инстинкт, а лучше сказать, чутье-смекалка? Просто диву даешься. Казачьи натуры, ей-богу! Маршируют, чертяки, за десятки верст, ищут там мед и запросто возвращаются к своему улью. Как находят дорогу? При помощи высокоразвитой смекалки. Вот уж сколько лет сряду наблюдаю жизнь пчелы. Мирные, антивоенные существа. А какие изумительные трудяги! В улье — вот где, Алексей Фомич, пребывают истинные труженики! Какая завидная организованность! Какая самодисциплина! В казачьем полку иной раз такого порядка не сыщешь. Честное слово! — И весело рассмеялся. — Алексей Фомич, а ты еще не догадался, чего это ради пчелами морочу тебе голову?

— Признаться, нет, не догадался.

— Зараз поясню. Без обиняков! — И улыбка засияла на черноусом лице. — Агитирую, чтоб ты записался в нашу артель «Сладкий мед». Я же состою там главою правительства. Премьер! Вот и вся суть. В порядке взаимной помощи мы скинемся по улью, и вот уже у тебя своя пасека. А там дело пойдет. Ульи начнут роиться. Так что лиха беда начало!

— Спасибо. Но зачем же мне записываться в артель?

— Как зачем? — удивился Кучмий. — Для личной выгоды. Могу наглядно пояснить. Первая выгода: станешь пчеловодом, и к тебе зараз же заявится нервное успокоение. По мне суди. На нервную систему пчела действует безотказно — прямым попаданием! Вторая выгода: всегда на свежем воздухе. И где? Средь цветущей степи! Природа, все ее красоты рядом. Благодать! Третья выгода, и немалая, — круглый год на столе свой мед, и какой медок.! Объедение! Это не то, что, бывало, принесешь с базара. Аромат! А по сладости неподражаем! Ну так как? Записать?