Последняя тайна Лермонтова - Ольга Тарасевич

И от той картины у Мартынова неожиданно мурашки побежали по спине.

Выполненная пером и чернилами, она даже не казалась картиной. Набросок, черновик, небрежные росчерки. Или даже просто нелепейшая карикатура, обычное позерство и баловство виделись в том рисунке.

Однако стоило посмотреть на лист альбома лишь пару секунд, страх сдавливал грудь и дышать не было больше никакой возможности.

Зловещая, пугающая. Кричащая. Такой картине отчего-то верилось помимо воли.

В горах, на площадке, окаймленной невысокими, однако же раскидистыми кавказскими деревами, лежит мертвый Мишель. У него пробита грудь, и можно было бы подумать, что маленький худощавый Лермонтов в нескладной шинелишке ранен – но набросанное нервными линиями лицо уже застыло в печальной маске смерти.

Легкий дымок идет из пистолета другого дуэлянта. Фигура его повернута к секундантам, а потому лица разглядеть нет никакой возможности, ясно только, что убийца Мишеля высок и хорошо сложен.

Взгляд обегает все это и лишь потом начинает различать невероятное. За кустом, растущим опасно близко к глубокой пропасти, сидит на корточках человек. В длинном темном плаще (похоже, офицерском, с пелериною), низко склонившийся, он почти сливается с темными скалами. В нем не было бы ничего особенного, коли б не одна деталь, от которой кровь стынет в жилах. Художник, лишь небрежно очертивший притаившегося мужчину, тем не менее, тщательнейшим образом вырисовал пистолет в его руках...

«Что это? Заговор? Отчего Мишель нарисовал такую странную картину в альбоме княгини? – думал Николай, не в силах отвести глаз от рисунка. – Отчего я так страшно волнуюсь, когда смотрю на эту почти карикатуру?»

– Он совершенно мертвый здесь, в альбоме. Как же славно, что дуэль не причинила Лермонтову никакого вреда, – прошептала Мария. И, расправив на коленях атласное розовое платье, расшитое золотыми нитями, дрожащим голосом произнесла: – А что, Николай Соломонович, коли выпустили его из-под ареста, может, он уже и на балы ходит? Не видали вы его там? Может, собирается он ко мне быть с визитом?..

Это правда: глядя на мир, нельзя не удивляться. Кто бы мог подумать, что Олеся умеет так кричать, верещать, визжать, качать права!

– Миша, я все знаю! Ты переписал завещание! Я понимаю, почему ты решил добавить Андрея. Он твой брат, и это совершенно логично. Но Айо! Я – мать твоего ребенка, и она – неизвестно кто! Ты уже ставишь нас на одну доску!

– Дорогая! А ведь я тебя недооценивал. Как ты узнала? Адвокат, я уверен, не ответил бы ни на один из твоих вопросов! Денис – могила! Как ты узнала?!

– Адвокат, правда, ничего не говорил. Я у него и не спрашивала. Кто я такая, чтобы задавать вопросы! Ты на это намекаешь, да? Я-то свое место знаю! Но вот Айо, уж конечно, не смогла не поделиться такой большой радостью. Она заявилась к нам с утра пораньше. У Антона опять истерика, он не выносит твою подругу. И ты еще говоришь, что это я провоцирую конфликты! Айо такая белая и пушистая, хочет наладить дружеские отношения, а я все порчу. Теперь ты понимаешь, в ком на самом деле проблема?

– Бабы, с вами можно рехнуться! Когда вы прекратите друг с другом бодаться?! То одна залупается, то вторая. Вы меня уже достали! Обе! Мое завещание – это мое дело. Это вообще формальность! Не дождетесь! Ну привычка у меня такая – держать бумаги в порядке! И никто из вас по новому завещанию не обижен! Хотя я, по большому счету, ничего тебе не должен! Ты присосалась ко мне со своей любовью, как пиявка, ты тащила меня в койку, как последняя блядь! А когда появился Антон – разве я хоть в чем-нибудь вам отказывал? Ты ведь ни одного дня не работала! Что ты от меня еще хочешь? Почему ты мне постоянно сверлишь мозг! Вопросов больше нет? Свободна! Иди отсюда, я говорю, не хрен бежать за мной! Русский язык понимаешь? Вали, давай!

Ой, а вот прямо сейчас все будет очень плохо.

Мне некуда прятаться. Тот выступ стены, за которым я притаилась – никакое не укрытие, через пару секунд быстро цокающая в мою сторону Олеся меня увидит, закричит, примчится Панин... И что, разве они поверят, что я не имела ни малейшего намерения подслушивать? Честно, я всего лишь пыталась найти комнаты Михаила. Горничная объяснила, как надо переходить в противоположное крыло. Но я заблудилась среди многочисленных лестниц и коридоров. Потом раздались громкие голоса...

«А, сами виноваты. Не надо было так орать, – думаю я, волевым усилием пытаясь придать фасаду равнодушно-независимый вид. Жаль, нет зеркала под рукой, с ним проще привести лицо в порядок. – И вообще, дорогие мои, тут вам не стол, под которым мне пришлось прятаться в ресторанном зале, коридоры открыты для общего доступа, и я имею полное право здесь находиться! Так что смущаться мне нечего! Ничего предрассудительного мною не сделано!

А ведь могла бы, с моим-то потенциалом!»

Напрасные слова, не нужное обуздание эмоций, не пригодившийся аутотренинг.

Олесю не интересуют ни выражение моего лица, ни я сама, ни окружающие люди, похоже, в принципе. Изнемогающая от слез, рыдающая в плотно-сжатые, прилепленные к глазам ладони, она проносится мимо и не обращает на меня ровным счетом никакого внимания.

Вот тебе и ясные глазки, некрашеные, собранные в простой хвост волосы и теплая улыбка. Ко всему этому добру, как выяснилось, прилагаются нормальные такие зубки. А девочка-то – акула, малышка – пиранья! Когда же я прекращу идеализировать людей? Наверное, никогда. Мне уже слишком много лет, чтобы меняться.

Добравшись до комнаты, за дверью которой, судя по звукам, исчез Панин, я на минуту замираю. Приглаживаю взлохмаченную рыжую шевелюру, поправляю черную водолазку, как всегда, выбившуюся из джинсов. У меня имеется шикарный широкий красный ремешок, без вульгарных стразов, просто качественная кожа и эффектная крупная серебристо-матовая пряжка. Отличная вещь, но только по визуальному параметру. Джинсы с этим ремнем сползают на бедра, водолазка то и дело норовит из-под него выскользнуть. В принципе, не смертельно, живот красивый, плоский и еще, наверное, даже чуть-чуть загорелый после недавнего лета. И все же, эх, не умеют турки одновременно делать эффектно и функционально, не умеют!

Стучать в дверь, похоже, можно хоть до скончания века. Никто не торопится открывать. Но, одним хамским поступком больше, одним меньше...

Увы, я снова начинаю влюбляться в Михаила. Елки-палки, просто наваждение какое-то! Но ничего не могу с собой поделать. Если мне интересно, если я чего-то не понимаю – все, муха прилипла к варенью, вырваться, сколько ни бейся, невозможно.

Я нахожусь в странном помещении, это что-то вроде просторного коридора-прихожей, ведущей к виднеющейся вдалеке комнате. Вдоль стен на полках стоят многослойные ряды книг. Панин – педант, фолианты выставлены строго по географическому принципу.

Из японцев, пригретых олигархом, мне знакомы только Басе, Сайге и Миссима. Хотя вот, Кобо Абэ – что-то из его прозы на глаза раньше попадалось, читала. Если я не режу трупы и не печатаю экспертизы, то глотаю книги. Мне нравятся словесные кружева, сплетенные из придуманных жизней и настоящих страстей. Михаилу, похоже, аналогично. Накатывает приступ белой зависти: Панин постиг больше. Неизвестных мне японских имен на корешках книжек великое множество, а ведь я знаю, какое великолепие скрывают их страницы, на них цветет сакура или ветер несет прочь смятые лепестки белых хризантем.

Французы, кажется, собраны все, нервный Рембо, чувственный Мопассан, гипнотический Бодлер, и, конечно, Бальзак, основательный и подробный. Во внешности Михаила, кстати, есть какая-то болезненная французская страстность, не существующая в парижской действительности. Французы, судя по моей короткой командировке в выхолощенное до последнего микроба тамошнее бюро судебно-медицинской экспертизы, редкостные зануды. Именно литература подарила этой нации розовые закаты, льющиеся в окна мансард; чистое, как настоящая любовь и ускользающая юность, голубое небо; смятые вожделением простыни; тонкие профили; красивые запястья и всю ту декоративную дребедень, которую хочется сделать фоном внезапно воспалившейся страсти. Можно поверить, что именно Панина описывала Франсуаза Саган, покоренная усталыми морщинками у глаз, хулиганской щетиной, растрепанными каштановыми волосами и ртом, выпивающим вино и поцелуи с одинаково небрежным изяществом.

Мне нравится идти по Мишиному миру, подглядывать за его жизнью. В этом есть что-то волнующе-личное.

Мысли, стоп! Да вы очумели! У Михаила уже имеются в наличии две симпатичные бабы, не стоит увеличивать олигархический гарем, и потом он непростительно младше, и я, кажется, на пару сантиметров все-таки выше...

Надо же, а вот следующая полка посвящена Лермонтову. Произведения, критика, биографии. Но вообще русской литературы – в два счета я пробегаю мимо рядов книг – да, здесь больше ее нет, только там, дальше, отсек забит современной российской прозой, интеллектуально-убийственной. Интересно, зачем он читает этих новомодных литераторов? При явном таланте они увлекают читателя в пучину депрессии, решают свои проблемы за счет чужих нервных клеток. Может, я старею, но мне кажется, что роль таланта – показывать свет, придавать сил, вдохновлять.