Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Об этом нельзя говорить, — сказал отец.
Что-то нельзя было делать в жизни. Что-то в жизни было запрещено для всех. Что-то те люди совершили против. Против кого? Против Сталина? Против всех? Против нас? Что можно вообще такое сделать, чтобы это было против нас? Но почему нельзя было даже спрашивать об этом?
— Помолчи, помолчи!.. — осаживал его отец.
…Поезд все шел. Страна за окном менялась. У Байкала она изменилась еще раз. В поезде носилось слово «омуль». Особенно нахваливали омуль с душком. Весь вагон ел эту рыбу и необычно много говорил. Купил и тоже нахваливал омуль отец. Мама ела внимательно и соглашалась с ним. Пассажиры закрывали окна от наполнявшего тоннели дыма. Потом окна открывали и смотрели на окруженное сопками великолепное озеро, на его прозрачную воду.
За Байкалом страна опять изменилась. Сопки были такими, что густой хвойный лес на них больше напоминал траву, чем деревья, поезд уменьшился до игрушечных размеров, а пространства вокруг замкнулись и сжались. Оглушенные вязкой тишиной пассажиры говорили тихо, как в мертвый час, или, борясь со сном, поминутно засыпали. В который раз проснувшись, Дима услышал глухой будто сквозь вату перестук колес, посмотрел на маму, спавшую на нижней полке под простыней. Вдруг что-то произошло, кончился мертвый час, разом зашевелились и заговорили пассажиры, проснулась и пришла в себя мама, проснулся и, как маленький, улыбнулся Диме отец, брат подался по коридору в знакомое место. Поезд выезжал из плена сопок, лес на них уже ничем не напоминал траву. Дима прыгнул с полки…
Выбрасывая из труб и трубок струи пара и дыма, паровоз впереди состава неутомимо крутил колесами. Привычной изгибающейся линией бежали за ним вагоны-дома. Дни заполнялись хождением по вагону, выходами на перрон на остановках, слезанием и залезанием на подножки тамбура, ожиданием сигналов отправления поезда.
— Почему ты не можешь посидеть на месте спокойно, Дима? — спрашивала мама.
Но как было усидеть! Напрасно мама беспокоилась, что он мог отстать от поезда. Только бы не увязывались за ним сестры и брат. Это из-за них ему приходилось все время возвращаться.
Как-то пробиваясь к выходу из вагона, он будто сам на себя посмотрел и удивился, куда это он так рвался. Будто кто-то в нем действовал независимо от него. Сойдя на перрон, он лицом, грудью, всем телом ощутил охвативший его поток тепловато-свежего воздуха, широко и стремительно летевшее над станцией облачное небо и уже сознательно удивился тому независимому и самостоятельному, что было в нем. Он шел по перрону и чувствовал свое место в двигавшемся навстречу ему огромном пространстве.
Никогда еще не ощущал себя Дима так необыкновенно. Он воспринимал все как бы дважды, сначала все видел, потом разглядывал то, что видел будто со стороны, будто откуда-то еще. Он и на людей сейчас смотрел иначе. Ему казалось, что он уже знал их, не лично каждого, а какого-то одного общего человека, что был в каждом.
— Тебе чего, мальчик?.. Ты кого-нибудь ищешь, мальчик?.. Проходи, мальчик! — слышал он.
Было странно, что люди не подозревали в себе этого общего человека, что находился в каждом, не догадывались, что видели, слышали, делали что-то одно и то же, одного и того же хотели. Дима не задумывался, было ли то, что представлялось ему, на самом деле. Так выходило само собой. Он и в себе чувствовал этого общего человека. Он вдруг представлял себя каким-нибудь пассажиром, все равно, был ли это мужчина или женщина. Самое трудное было признать своим новое тело, новый внешний вид. Запомнилась задержанная сознанием догадка: может быть, все равно, как выглядеть, кем быть, куда ехать?
Поезд все шел. Отец уже давно сменил не одних слушателей, всем сообщал, где он когда-либо был, куда ехал сейчас.
«Зачем он все это рассказывает? — недовольно думал Дима. — Кому это интересно?!»
Больше всего отец говорил о больших людях. Это был знакомый Диме мир. Сейчас, слушая отца, он вдруг увидел, что этот прежде единый мир состоял из множества больших и малых миров, каждый во главе с каким-нибудь большим человеком. Там были или одни шахтеры, или одни металлурги, или кто-то еще. Когда выполнялся план, там наступало процветание. Отпускались дополнительные средства на строительство домов, в избытке завозились товары, продукты в магазины и на базы, подчиненные выполнившему план министерству, главку, тресту, разнообразно поощрялись, хорошо зарабатывали рядовые и особенно начальствующие люди.
«Почему он все время говорит об этих людях?» — думал Дима.
Получалось, что смысл жизни людей, ее значимость состояли в том, кто, где и кем был, какими обладал правами и властью. Получалось, что только большие люди один что-то значили.
«Неужели им интересно слушать это?» — думал Дима о слушателях отца.
Кому-то, видел он, в самом деле было интересно. Кто-то, как и отец, восхищался характером больших людей, особенно же властью, какой они располагали. Кто-то слушал с недоверием и будто удивлялся отцу. Бывало и так, что отец, как на стену, натыкался на твердый взгляд возражавшего ему человека и внутренне настораживался, ему нужны были более доверчивые слушатели.
Больше всего вызывало у Димы недоумение отношение больших людей к простым людям. Что-то странное было в том, как, судя по рассказам отца, была устроена жизнь. Получалось, что простые люди должны были чувствовать себя обязанными только потому, что о них помнили и заботились. Как личную обиду вдруг принял Дима эту зависимость простых людей от людей больших. Выходило непонятное: чтобы все было хорошо, простым людям следовало обязательно благодарить больших людей.
Поезд все шел. Станции и разъезды стеной окружала природа. Ее было здесь несравнимо больше, чем людей, выносивших к поездам вареную картошку с луком, малосольные огурцы, кедровые орехи в ведрах и мешках.
Уже поговаривали об Уссурийском крае, Приморье, Сахалине и Камчатке. Отец весь превращался во внимание.
Хабаровск оказался большим. Огненно-рыжее солнце висело над его
