Нюрнбергские призраки (книга вторая) - Александр Чаковский

"Арчи, милый! Это письмо — из прошлого. Тебя окликнули, ты оглянулся, внезапно увидел за собой пропасть, и вот оттуда, из ее бездонной глубины, до тебя доносится сейчас мой голос.

В Германию отправляется наш сын, Рихард. Я подчеркиваю это слово «наш». Да, да, Рихард — наш сын, мой и твой. Никаких сомнений быть не может, я все высчитала, как только он родился, уже здесь, в Аргентине, в первый же день нашего приезда. Высчитала и поклялась богу и себе, что сохраню это в тайне до конца моих дней не только от мужа — это бы его убило, — но и от тебя, Арчи. Я никого не виню в том, что произошло между нами столько дет назад, никого, кроме себя.

Но сейчас речь идет не обо мне, Арчи. Речь идет о Рихарде, о моем единственном сыне, по существу, еще юноше, который сейчас находится рядом с тобой. Рихард уехал в Германию для того, чтобы, как он говорил, бороться за дело, которому его «отец» посвятил всю свою жизнь…

Я знаю Рихарда так, как может знать только мать. Он честен, порывист, неудержим… А в Германии сейчас, судя по газетам, неспокойно, там бросают бомбы, стреляют, и кто знает, может быть, одна из пуль предназначена для нашего Рихарда…

Заклинаю тебя, Арчи, возьми его под свою опеку. Защити, оборони его словом, действием, но только сохрани, удержи, если увидишь, что он идет навстречу смерти. Я не хочу, не могу думать о том, что Рихард станет жертвой во искупление нашего греха.

Твоя когда-то Гели.

P. S. Умоляю, уничтожь это письмо, но пусть оно живет в твоем сердце. И еще: если Рихард последует твоим наставлениям, то сохрани от него нашу тайну. Иначе… пусть он узнает все.

Г.".

…Рихард уже давно прочел эти несколько десятков строк, но по-прежнему держал письмо перед глазами, держал окостеневшими пальцами, чувствуя, что не в силах их разжать.

— Ты что, плохо разбираешь почерк своей матери? — раздался в ушах Рихарда голос Гамильтона. — Отдай письмо!

С этими словами он взял, скорее, вырвал письмо Ангелики, вложил в конверт и спрятал его во внутренний карман своего твидового пиджака.

Потом сказал, стараясь говорить мягко и проникновенно:

— Я представляю себе, Рихард, что происходит сейчас в твоей душе. Да, я мог и но показывать тебе это письмо, твоя мать предусмотрела такую возможность. Но… вспомни последние строки: там говорится об условии, при котором я могу сохранить письмо в тайне от тебя. Однако я вижу, ты не следуешь моим советам. Более того, я подозреваю, что ты и впредь не будешь меня слушаться, и тогда я понял, что должен показать тебе письмо… Ты молчишь?

…Рихард сидел, не произнося ни слова. Все окружающее как бы отодвинулось от него, ушло в почти неразличимую даль. Рихард не видел сейчас ничего и никого: ни Гамильтона, ни комнаты, в которой находился… Теперь у него никого нет — ни отца, посвятившего жизнь служению рейху, ни матери. Он проклинал ее в душе. И сам он был не тот, каким считал себя раньше: не чистокровный немец, не ариец, а полукровка. В его жилах течет не только американская, но, может быть, даже и еврейская кровь, кто знает происхождение этого Гамильтона..

Наконец Рихард пришел в себя. Он встал. Тихо сказал:

— Я пойду.

— Куда ты пойдешь? — спросил, тоже вставая, Гамильтон.

— Домой.

— Тебя отвезут, Рихард. Я понимаю, тебе хочется сейчас остаться одному. Ты воспринимаешь все, что узнал, как драму. Но ты переживешь ее, я знаю. Ведь ты сильный человек, Рихард. То, о чем ты узнал, не сможет и не должно заставить тебя воспринимать жизнь иначе, чем до сих пор. В конце концов то, что я предложил тебе, — на время уехать в Штаты, было вызвано не только желанием, пусть эгоистическим, еще какое-то время быть рядом с тобой. Ты прошел бы там школу, которая удвоила, утроила бы твои силы, твой опыт. И ты смог бы вернуться в Германию созревшим для больших дел. В малом отражается большое. Германия не добьется господства в Европе без американской помощи. Так и ты, не пройдя американскую школу, останешься здесь всего лишь мальчиком на побегушках, к тому же постоянно рискующим жизнью. Разве тебе это неясно?.. Ну, почему ты молчишь?

— Я уже сказал: нет! — твердо ответил Рихард. Теперь им постепенно стала овладевать новая мысль. Да, то, что он узнал, было ужасно. Но он должен искупить вину своей матери. Отстоять право быть подлинным немцем. Нет, не советам этого американца, чужого для него человека, будет он следовать. Наоборот, он еще смелее пойдет навстречу любым подстерегающим его опасностям. Горькое сознание того, что произошло, лишь укрепит его волю к борьбе.

— Может быть, ты переночуешь у меня? — спросил Гамильтон.

— Мне надо быть дома! — резко оборвал его Рихард.

— Хорошо. Тогда я сейчас вызову машину. — Гамильтон вышел из гостиной в кабинет.

Рихард услышал, как Гамильтон произнес несколько слов по телефону. Потом он вернулся, сказал:

— Машина будет минут через пятнадцать, — и опустился в кресло.

И снова наступило молчание.

Рихард старался не смотреть на Гамильтона, а тот, откинувшись на спинку кресла, сдавил ладонями свои седеющие виски. Наконец он откинул голову и, тоже не глядя в сторону Рихарда, спросил:

— Ты никогда не простишь мне того, что случилось?

Рихард молчал.

— Встань на мгновение на мое место, — продолжал Гамильтон, — я одинокий человек. У меня никогда не было детей. И вдруг я приобрел сына. Могу ли я не радоваться этому?

— Приобрели? — с презрением спросил Рихард. — Вы, американцы, всегда что-нибудь приобретаете. И в Южной Америке. И в Германии, на черном. рынке после войны. Вы хотели бы приобрести и саму Германию. Да, мы можем и хотим быть вашимч союзниками в борьбе с коммунизмом. И здесь, в Германии, и во всем мире. Но «приобрести» нашу страну так же просто, как вы «приобрели» сына, вам не удастся. Да я и не верю вам!

— Не веришь… во что?

— Что я ваш сын. Мать могла ошибиться.

— В таких вопросах женщины никогда не ошибаются, Рихард.

— Пусть так. Вы «приобрели» сына. Но я не приобрел отца. Он у меня уже есть. И если я поначалу откликнулся на ваш телефонный звонок и пришел к вам, то только потому, что видел в вас друга моего отца А вы его предали!

— Опомнись, Рихард, что ты говоришь! Ты не в силах перенести себя в обстановку тех лет, в обстановку хаоса, разорванных войной семейных связей, поисков душевного пристанища…

"И вы нашли его в постели моей матери?!" — эти слова чуть было не сорвались с губ Рихарда. Но он сдержался. Однако Гамильтон, видимо, прочел его мысли.

— О каком предательстве ты говоришь? — с наигранным, как показалось Рихарду, негодованием воскликнул Гамильтон. — Твоя мать считала, что ее муж убит!

— Но потом он вернулся и какое-то время вы жили в доме втроем… Словом, я тоже умею считать, мистер Гамильтон!

…В этот момент в дверь осторожно постучали. Вошла Амалия.

— Пришла машина, майн герр! — негромко сказала она.

— Пусть подождет, — недовольно проговорил Гамильтон.

— Нет! — поднялся Рихард. — Если это за мной, то я поеду.

Когда машина уже подъезжала к гостинице, Рихард вспомнил, что на нем свитер Гамильтона.

— Подождите несколько минут, — сказал он шоферу.

Быстрым шагом, задержавшись у стойки портье лишь для того, чтобы взять ключ, Рихард поднялся в свою комнату, снял, точнее, содрал с себя свитер Гамильтона и завернул его в старую газету. Накинув пиджак, не запирая дверь, он сбежал вниз и отдал сверток шоферу.

— Это мистеру Гамильтону. Лично, в руки. Спасибо.

ОТЧАЯНИЕ И НАДЕЖДА

.. И вот он снова один. Мысль о том, что надо позвонить Клаусу, даже не приходила ему сейчас в голову. Он сел в кресло и, опустив подбородок на грудь, закрыл глаза. И тогда его со всех сторон обступили нюрнбергские призраки.

Да, он никогда не был в Нюрнберге, но у матери сохранился семейный альбом, который не раз просматривал Рихард. На одной из фотографий был запечатлен дом, в котором жили его родители, — красивый двухэтажный особняк. И сейчас он как бы «примысливал» к этому дому, к его комнатам своих(отца и мать, еще молодых, таких, какими они выглядели на других фотографиях. В своем воспаленном воображении он видел сейчас Гамильтона и свою мать выходящими из дома, представлял себе их в различных ситуациях: за утренним кофе, обедающими в ресторане, видел — воочию видел! — как Гамильтон обнимает его мать, и тогда ногти сжатых в кулаки пальцев Рихарда впивались в его ладони и ненависть к американцу охватывала все его существо. Потом перед Рихардом возник образ его обманутого отца, да, в мыслях своих он не мог думать о нем иначе, как о своем отце, единственном, незаменимом, представлял себе его в эсэсовской форме, с молниями-рунами в петлицах и с нацистской повязкой на левой руке, — красной лентой с белым кругом и свастикой в центре…

Несгибаемый борец за дело фюрера, за торжество Германии, одним росчерком пера вычеркивавший из жизни предателей, жидомасонов и прочих недочеловеков, он сам стал жертвой предательства, причем в собственном доме.